Алексей Лукшин - Семён Светлов
Встал. Отдышки ни грамма.
«Что-то не так со мной. Точно. Что же? Оглядел себя. Ба! Как же я не обратил внимания? Я снова с ногой. Вот болван».
Он полюбовался на ногу.
«Красавица. Значит, то всё был сон. Болезнь, операция, перипетия, боль, страхи. А сейчас – реальность, правда».
Он засмеялся.
«Как же! Как же! Самая настоящая правда. Действительность. Как я мог, как мог о жизни так?!»
Он слегка испугался.
«Не отомстила бы она – жизнь. А она хорошая. Я же думал об этом, думал. Я так считал. Надо было и вслух им всем сказать. Почему я не сказал? Почему?»
Он начал корить себя за то, что не сказал.
«Утёр бы я им носы. Всем. Не они, а я бы позлорадствовал. Нет, я не такой. Хорошо, не буду. Я выше. Выше этого. Стоп. А никто не видел, не слышал, не заподозрил меня в том, что я мог так думать? Но сейчас я с ногой. Мне безразлично, что обо мне подумают. Чихал я на всех».
Солнце светило по-особенному, празднично и весело, действуя на нервы и вызывая раздражение, от чего вырвался смех и появился кашель. Он отворачивался, уклонялся. У него не выходило. Лучики шекотали безостановочно. Было радостно и смешно. Уже и надоело, а оно всё не прекращалось.
«Хорошо. Когда же прекратится? Совсем защекотать хочет?
В горле запершило. Он вытянул шею. Проглотил слюну. Челюсть и губы, щёки и язык устали от смеха и улыбки, от маски, овладевшей им и не сходящей с его лица. Он кашлянул и проснулся. Один. Рядом никого. Сразу-то он, конечно, удивился и разозлился страшно на жену. Но прошло. Он вспомнил. Да, всё вспомнил.
Снова нависший над ним серостью потолок. Эти застывшие в мёртвой бледности предметы мебели под мрамор и светлая белая кожа дивана и кресел, отдававшая синевой, словно чем-то покойницким. Мысли всё какие-то лезут.
«Прочь. Прочь. А настроение хорошее. Ничто не может его испортить».
– Маш.
Жена тут же подошла.
– Я что думаю, может, ребёнку не разрешать заходить ко мне?
– Почему? – не поняла она и долго смотрела на него, соображая, что он хотел этим сказать.
– Не знаю. В голову пришло. Может, нефиг на отца такого смотреть?
– Перестань, – сообразила она. – Отец как отец. Что, отец болеть не может?
– Да, верно.
Диалог закончился.
– Надо чего?
Семён задумался и засмотрелся на жену. Тусклые глаза оживились. Рука заёрзала.
– Давай покурим.
Она по-доброму, многообещающе хлопнула ресницами и вышла. Вернулась с сигаретами. Достала две из пачки. Одну протянула ему. Он взял. Поднёс между носом и верхней губой. Стал вдыхать аромат. И ждать.
Она села вполоборота на маленький стульчик в трёх метрах от него. Прикурила сигарету. Образовавшийся дым задула в противоположную от него сторону. Потом захватила губами сигарету и, чуть вдохнув дымка, не затягиваясь, дымнула немного в комнату, уже на мужа. Подождала: добавить или нет.
Тот одобрил. Она продолжала курить, он – нюхать сигарету и дым, распространявшийся по комнате.
Они покурили.
– Спасибо, – поблагодарил он и растаял в блаженстве словно в у утреннем тумане. – Не уходи.
Он протянул руку, чтобы вернуть сигарету.
– Читаю книгу. Предложение до конца строчки дочитываю, – пожаловался он, – и забываю, что было в начале. Странно, знаешь. Книга не под настроение, а может, автор не мой. Такое бывает. Андрюха Философ всегда так говорит, если затягивается чтение книги.
– Ему можно верить. Редко кто сегодня читает книги.
– Маш, – он посмотрел на неё, выжидая нужной заинтересованности в её глазах, и страдательно, монотонно, не открывая рта, одними губами прошептал: – Надоело болеть.
Она ничего не сказала. Лишь смотрела на него, склонив немного голову немного набок. В уголках глаз и вокруг них отчётливо вырисовывалась сочувствующая паутинка. На лице же мужа морщины стали глубже, по старчески въелись в кожу, заметно одрябшую и потерявшую упругость.
– Сделай что-нибудь. Ты всегда могла чего-нибудь такое. Представь, что я ребёнок. Твой. Не могу. А-а-а. Ну пожалуйста.
Она переставила стульчик поближе к кровати и села возле него на корточки. Взяла его безвольную сухую и прохладную кисть в свои ладони.
– Потерпи, врач велел ждать. Организм борется, он сам себя лечит. Надо ждать. Организм перестроится, наберётся сил и пересилит болезнь. Ждём. Других способов нет. Время лечит.
Время застыло, пока они, каждый своё, перебирали прошлые моменты из жизни. Это был не фильм, не короткометражка даже, а всего лишь фрагмент эпизода, застывший не там, где хотелось, а на неинтересных, пустых кадрах, не желавших перескакивать и продолжаться. В нём не было ни малейшей сюжетной линии.
Семён провалился в полудрёму.
Маша встала и, беззвучно ступая, вышла из комнаты, негромко шепча:
– Время лечит. Оно же и калечит.
Войдя на кухню, она замерла на месте в непонятном беспамятстве. Она не чувствовала никакого интереса к жизни. Была какая-то неоконченность, как у дороги, которая есть и вдруг её нет. Нет асфальта, нет грунтовки, но нет и распутицы. Была несвязность, как у речи говорящего, когда сначала выпадают слова, потом теряются фразы, и постепенно всё сходит в тихое обрывочное бормотание, позже и вовсе переходящее в звук, не отталкивающий, но заставляющий слушать и гадать откуда он и о чём.
Глава VII
Дорога сквозь лес идущему охотнику – что с якоря снятый корабль для матроса, устремлённого в голубую даль. В прекрасную сухую погоду шагать по лесной просеке – как на корабле рассекать недвижную влагу.
Андрей Философ не считал себя страстным охотником. Увлёкшись однажды рыбалкой, позже перешёл к более взрослому занятию – охоте. Русская охота, по сути, – бешеная забава. Невинная прогулка любителя и созерцателя природы с ружьём вмиг оборачивается в пылкую погоню. Горячка страстного охотника в преследовании подраненного сродни горячке перепившего буяна. Кусты, ветки, деревья и пни не помеха. Медленный грибник быстрее наколет глаз, чем скачущий по зарослям и ломающий телом и лицом сучки охотник.
Проникновенный взгляд каждого творца в природу начинается с обозрения жизни во всех её проявлениях, порой скучных и даже жестоких.
Осенний лес. Через сень деревьев над головой мелкой сверкающей рябью пробивалось солнце.
Андрей возвращался в деревню. На окраине леса в берёзовом мелятнике разрядил ружьё и включил телефон. Пропущенный вызов. Звонила Маша Светлова. Он посмотрел на швейцарские часы «Сектор», подаренные специально для охоты близким человеком, в одну из полезных функций которых входил компас. Среди охотников часы с компасом имели популярность: не приходилось носить с собой лишний предмет.
Сейчас четыре часа пополудни. Сорок три минуты назад. Он набрал её номер.
– Звонила, Маш? Извини, телефон отключён был – я на охоте. Что нового?
– Скоро закончится, – Машиин голос в трубке без лишних слов, без криулей сказал, как есть.
Воспарившее над суетой сознание благодаря прогулке по лесу не сразу включилось. Душа пела. Обычно в таком расположении духа он на охоте шепотком, чтобы никто не услышал желал и заклинал, чтобы на него не вышел зверь. Стрелять-убивать не всегда хочется. Но страсть сильнее разума. Заклинание решало эту проблему. Может, зверь тоже чувствует нежелание? В народе же говорят: «На ловца и зверь бежит». А он сегодня не ловец.
«В следующий раз. В следующий раз».
– Как это? – спросил Андрей, постепенно понимая жёсткий смысл короткой и теперь ясной фразы.
– Боль ушла. Сегодня утром. Лицо прояснилось. Сказал: «Всё, наконец-то дождался. Выздоровел. Спать только хочется».
В трубке было слышно, как она вздохнула.
– Погулять захотел. Даже принялся было вставать. Сил нет, голова закружилась. Костыли, говорит, рядом поставьте. Надумаю, попробую ещё раз.
Андрей стоял, слушал. Вокруг стояла пока ещё зелёная осень, яркая и нетронутая природной переменой.
Маша продолжала:
– Врачи говорят: время пришло.
Голос жены звучал твёрдо.
– Семь раз за два дня вызывали скорую. Сознание терял. Ждали. Вроде всё. Нет – сердце работает. А сейчас ему лучше. Наверно, конец. Хотя действительно видно, что ему легче. Хочу с братом, Эдиком, посоветоваться насчёт священника.
– Хорошо. Надумаете – перезвоните. Я на связи, отключаться не буду. Если почувствуете – рядом… – он сделал паузу, – обязательно звоните.
Он выбрал местечко посуше и присел.
Глава VIII
В комнате повисло напряжение. Его чувствуешь. Откуда оно берётся? Ну болеет человек, слабый, безвольный. Он скорее не понимает, чем понимает, что происходит. А сила мысли уходящего сознания и жизни вокруг нарастает и сгущает атмосферу. Давит невидимыми тисками. Конечно, не причиняет вреда, никаким образом не влияет на разум, но воздействием сильна. Что тут скажешь? И, может, раз, может, чаще, в истории уходящего из жизни человека всё-таки происходит такое, что на кого-нибудь да подействует эта отвращающая и неприятная обстановка. И примет человек решение, под нагрузкой, под тягостным этим чувством, под давлением определённым. И никто не скажет, какого свойства это явление, положительного или отрицательного, позитивного или негативного, благородного или мерзкого.
