Дмитрий Раскин - Хроника Рая

– Доктор Прокофьев, после той нашей встречи в кафе вы посчитали меня интриганкой, – Оливия сделала паузу, воображая, что он потрясен ее проницательностью и беспощадностью к самой себе. Прокофьев ей подыграл.

– Вот, – она достала из своего рюкзачка листки, один напечатанный и целая пачка мелким почерком, – отзывы Марии и Дианы. Как вы думаете, почему я изъяла их из общей стопки пред тем, как передать все профессору Ульбано?

На этот раз Прокофьев не подыграл.

– Нет, не подумайте, – ей самой же пришлось прервать свою столь эффектную паузу, – там нет ничего такого, просто у некоторых принципиальность обостряется именно тогда, когда нужен просто здравый смысл. Возьмите. Не мне, конечно, советовать вам, просто хочу, чтоб вы знали, какое решение вы ни примите, я смогу, – тут она осеклась, как бы из скромности, – попытаюсь помочь вам.

– Оливия, – мягко улыбнулся Прокофьев, – эти бумаги адресованы не мне, поэтому прошу меня извинить. Еще раз спасибо большое за все. Мне пора.

Как только не задохнулся от собственной щепетильности. Сам не ожидал, что эта его игра, его позерство принесут сейчас такое облегчение. Взять, это значит признать ее «право» в обмен на «правду». Принять ее правила. Вдруг он понял: она рассчитала так, что он не возьмет. Знала, что не возьмет и последние ее слова, это ее предложение помощи, чтобы уж точно не взял. Этим она себя и выдала, здесь она пережала. Но риска-то никакого. Если бы взял – у нее одни преимущества, да что там, победа «туше». А по содержанию: если там не то, на что она намекнула, ну не так поняла, что взять с обаятельной, юной, наивной и чистой, пред которой Прокофьев к тому же в долгу. То есть все-таки там не то?! (Он, кажется, как-то не рад, что «не то»?) Да нет – тень на обеих любовниц, такая густая, хорошая тень… И от этого теперь не денешься никуда. Не возвращаться же за листочками. То есть этот ангел опять поставил его перед: «было-не было». И, как ни смешно, она выигрывает в любом случае, поверит ли он или будет мучиться. Но ей, кажется, хочется, чтобы именно мучился. (Потому и повернула так, чтобы он не взял, а не из-за того вовсе, что девушки чисты и невинны пред ним.) И видимо, уверена, что он сам придет к тому, что вот именно «было». (Придет, а не получит на блюдечке, через муторную, унижающую его рефлексию придет.) Странно, все это, в общем-то кстати, более чем кстати. Потому что до этих чудных листочков он обманывал двух замечательных девушек, а теперь – они предали его, пусть с оговорками даже, «настучали», «заложили». И это куда повесомее всего, что вокруг «было ли что между ними, не было». Несоизмеримо серьезнее всей этой его «ситуации». Вот так, внезапно и даром (с ладошки Оливии) свобода рук на основе собственного морального торжества, полной моральной победы! С чего это вдруг такой подарок от этой перевозбудившейся девственницы? Она просто не поняла, что преподнесла ему. О таком вообще-то и не мечтал. Он вдруг ощутил… что… опять свободу?! Что-то в последнее время слишком уж часто ее ощущает по этому поводу. Подозрительно даже.

\ Из черновиков Лоттера \

Город, что взят, тáк вот, на оседании

после долгого, нудного дня.

Небеса, сползающие к краю.

Прохожий, взгляд к ним поднявший,

разве он что-то знает о любви и тоске,

скажем, смерти и боли…

Его бытие – только поиск бытия иногда

и с не очень-то годными средствами.

Сколько всяческой дребедени

в голове, вообще в душе… Рвется порою,

вроде на волю.

Он в небесах сейчас увидал

останки заката,

архитектурные замыслы,

столь громадные, что не нуждаются в воплощении,

Замыслившему зачем?

Равнодушие к времени вещи.

Остывающая повседневность. Женщина, что навстречу,

стала старше еще на день.

Ветер гоняет мусор, газеты, обертки дня.

Это сознание наспех прожитой жизни

сейчас примиряло —

мгновенье свободы от власти былого

и, очевидно, грядущего… им

самим, то есть былому, грядущему тоже так легче.

Творенье чисто и громадно.

Эта готовность принять ту безысходность бытия —

вне ее

всё

– только рябь

на безликой поверхности жизни,

а в ней – Истина, Смысл – всё теряет значение,

даже если себя только здесь, только так обретает

в усилье предельном. Смирение

в воздухе как бы разлито сейчас.

Только нечем уже заслонить опустошенность вещи.

Зависание между —

что же, жизнь и бытие,

то есть он и не требует

от Мироздания смысла и справедливости даже…

Возвращенье домой, обратно, «на гору». Этот скрип половиц, этот запах привычный жилого. Привычная смесь обожания, безнадежности, ненужности перемен. Умыться. Вот так. После закрытия крана несколько капель на старом, в сеточке трещин фарфоре. Они удержали, каждая тяжесть свою в своей сфере – чистота совпадения сути и формы. А их собратья там, за окном, через равные интервалы разбиваются в мелкие брызги о жесть – очевидно, что лучший фон для мышления и лучше всего так мыслить Ничто…

Мысль о Ничто, только в ней

та полнота Бытия и его пределов,

что недоступна им —

им заведомо и немыслимо превосходящим

всякую мысль.

Недоступна и может быть им не нужна.

Мысль о Ничто самой же себе непосильна, ибо

она есть способ бытия Ничто и вряд ли,

что очень удачный.

Сущее трепетно как! Искупленья не будет.

Этот ужас. И эта жалость, пусть и неясно к кому…

Неуклонность забвенья,

затменья. Есть лишь свет,

Нет источника света.

Мерой такою мерить бытие?!

Абсолют, абсолютность вообще чего-либо —

достижение или

Пре-о-до-ле-ние их,

хотя бы попытка —

дело, знаешь, не в этом.

Но попробуй еще дотянись. Пригубить

попробуй здесь каплю. Этот сухой вкус подлинности,

очевидно, той самой, искомой.

В мире чего-то так и не будет.

Кажется, грек был прав.

Сущность жизни – неисчерпаемость (вроде бы).

Способ бытия – катастрофа.

На полях \

две последние строчки надо будет вычеркнуть. Пусть и жалко, конечно.

Окошко не занавешено. Холодильник, пробормотав спросонок, затих. Все команды от мозга, даже если доходят, их игнорируют члены, в смысле, сойдет и так. Здесь, «на горе» дыхание города ровно. Все во всем. Все в ни-чем. Случайный авто как тот по тростинке жучок. Ты о том, что здесь вообще ни на что не имеешь прав. Вот и славно, покуда можешь, будешь писать. Во всяком случае, хватит бумаги…

\ Из черновиков Лехтмана \

Почти уже нагая роща. Гул ветра. Листья, что сорваны очередным порывом, подняты вверх, прежде чем лечь к своим бесчисленным собратьям, совершить положенное, заведенное навсегда… Их тыльная сторона отливает серебром, подобно ряби вод или стайке рыбок… Небо очищено от деталей, подробностей неба. Свет – будто и вправду последний. Выстуженный мир – в самом этом у-бывании сколько обещания, точней, доказательства добра… конечно, добра и только, бытия и смысла…

Этой же датой \

Самое начало сентября. Деревья осени сами источник света… О это, пока что сладкое выстывание мира. Как славно, что мне не надо – не надо больше просить, да и не о чем.

Другой датой \

Если б страдание только имело смысл…

– Не помню точно, сколько мне было лет, – говорил Лоттер, – но видимо, не больше девяти. Да, отца уже не стало. Но мама по-прежнему каждое лето вывозила меня в Ниццу.

– Вот как, – кивнул Лехтман.

– Паруса и флаги красок на морском ветру. Разноязыкая толпа как доказательство и правоты и легкости бытия, которых, в общем, нет… И эта нега длиною в полтысячелетия, пусть с перерывами на мировые войны. Я помню вечер. Чудный вечер, чей кровоток подпитывает скрипочка с веранды ресторана. Мальчик, то есть я… Я хотел найти, нащупать мячик на газоне, схватился за дохлую крысу, вздувшуюся. Знаешь, пальцы до сих пор помнят это. Потом, когда меня отмыли, успокоили, было чувство, будто я обнаружил постыдную – какую-то постыдную и скрываемую тайну мира. Она вот в этом. А не в том, что мама (этого Лоттер уже не сказал), когда я усну, ходит к седому и рыхлому, чей номер в конце коридора, от его занудного юмора во время «совместных прогулок» мутит в животе не меньше, чем от запаха тела (какое-то оно очень уж мясное у него, приличия ради прикрытое веснушчатой кожей).

Я потрясен сознанием (во всяком случае, сейчас мне кажется так), что жизнь, мир – мир прекрасный, уютный, привычный, обжитый, какой угодно – на самом деле ширма, закрывающая постыдные и неудобные тайны мира от самого мира…

У Лехтмана был какой-то дар слушателя. Можно было сказать ему все и никогда не возникало ни неловкости, ни напряжения, ни тем более, зависимости… Он никогда не поддакивал «из такта», выговариваться перед ним для подтверждения собственной правоты было бы бесполезно. Он именно слушал. Это в самом деле дар, а не одно понимание только.