Сергей Носов - Музей обстоятельств (сборник)
Маруся Климова. «Моя история русской литературы»
«…литературой теперь занимаются исключительно обыватели, поймать которых на чем-нибудь гениальном практически невозможно… И это тоже заставляет меня обратить свой взор в прошлое и вступить в мысленное соревнование с безжизненными тенями…»
Ну, о настоящем Маруся Климова, преодолев отвращение, когда-нибудь еще напишет, будем надеяться, а что до прошлого, это да: в «мысленном соревновании с безжизненными тенями» она берет верх легко и играючи, мертвые ж не кусаются. Пушкин – дурак (зато Дантес молодец). Хлебников и Платонов – олигофрены. Большинство русских писателей – просто кретины, что и доказывать даже не надо, это принимается за постулат. Известно: если не изменять однажды сформулированным постулатам, всегда можно построить непротиворечивую теорию. Каковы постулаты, такова и теория. Теория Маруси Климовой проста, по-своему строга, непротиворечива, называется она «Моя история русской литературы». Можно было бы постулировать и другое что-нибудь, например, то, что все русские писатели – гермафродиты; «история русской литературы» получилась бы несколько иной, но, возможно, не менее интересной.
Разумеется, главный герой Маруси Климовой – она сама (детство, школьные подруги, буйная молодость), следующий по важности герой ее «истории русской литературы» – француз Селин, которому посчастливилось быть переведенным Марусей Климовой. Персоналии из сонма отечественных «гениев» (автор заключает это слово в кавычки) маячат на третьем плане, было бы хорошо обойтись без чудовищ, но, к сожалению, «история русской литературы» без них невозможна.
Сложные отношения Маруси Климовой с ее литературными предшественниками соблазнительно трактовать как конфликт с неким коллективным отцом – действительно, 44 главы книги напоминают свод монологов пациента перед воображаемым аналитиком (молчаливым аналитиком волен вообразить себя сам читатель). Пожалуй, это тот самый случай, когда, усвоив главное правило анализа – говорить все, что приходит в голову, пациент выражает агрессивное сопротивление в форме «воспроизведения демонстративной ерунды» под тем предлогом, что «именно это и приходит ему в голову» (так, вообще говоря, формулирует проблему Нина Савченкова в статье «Психоанализ как практика», опубликованной в журнале «Городская зебра», № 1, 2005, с. 56, – номер своевременно попался мне на глаза).
Случай Маруси Климовой и ее читателя благоприятен для возникновения так называемой аналитической ситуации. Это когда «пациент погружается в грезу о самом себе, а аналитик, активизируя свое бессознательное, в состоянии аналитического драйва готовится к перехвату бессознательного пациента» (там же).
Ей-ей, у меня получилось.
Сергей Коровин. «Прощание с телом»
Приветствуя объективные достижения этого замечательного и примечательного произведения, остановлюсь лишь на одном, очень субъективном моменте – на том, собственно, с чем в своей читательской практике я столкнулся впервые. Как известно, о достоинствах иной прозы нередко судят по послевкусию, которое она оставляет; здесь случай особый – хочется говорить о последействии. Сейчас объясню. Итак, текст в тексте. Один обрамляет другой. На первый взгляд, способ представления – традиционный: обретенная рукопись. Существенно, что обретает ее не издатель, не товарищ по литературному цеху и не какой-нибудь штабс-капитан, а эксперт-психоаналитик. Фокус в том, что этот основной, центральный текст чрезвычайно активизирован; он требует не просто читательского внимания (обычное дело: следим за сюжетом, разгадываем преступление…), но и побуждает к весьма специфической (и увлекательной) «работе мозга», то есть: в результате ловкой авторской провокации, солидарно с «внешним» персонажем романа д-ром Фаиной Бек, я – тот самый читатель – не могу, читая, не воображать себя «как бы что ли» психоаналитиком (безотносительно того, что я вообще понимаю в этом фрейдизме). Так меня, получается, позиционировали. Автор затевает с нами, с читателями, рискованную игру. Он словно предлагает охоту на себя. Он как будто все время подставляется. Мы воспринимаем текст двояко: читаем историю нескольких драматических дней из жизни импульсивного интеллектуала (пьянки, секс-пересекс, чад любви, рыбалка-отдушина… а рядом убийства, угроза… – короче, сюжет…) и в то же время бессовестно охотимся на автора. Кажется, еще немного, и мы выявим наконец травму автора (не персонажа!) и скажем: вот оно, вот!.. Как бы не так. «Оно», да не «вот». Что до персонажа-рассказчика, не касаясь его поступков, отметим, что он прелюбопытнейший субъект – именно как рассказчик. Странное дело, при всей своей едва ли не шокирующей откровенности и словоохотливости, он обнаруживает себя на редкость скрытным. Кажется, откровенность и словоохотливость для того и нужны ему, чтобы замаскировать свою скрытность. Скрытая скрытность. В этом произведении, как я понимаю, не менее важно (и содержательно) то, что остается за кадром – сокровенное, недосказанное, не выявленное и не заявленное. Даже сам неясный мотив говорения (кому и зачем?) можно рассматривать как интригу. В конечном итоге хитрый автор, конечно, обманет читателя, и тот останется, как принято, с носом – в данном случае со своим доморощенным психоанализом, который он теперь в качестве бесплатного приза сможет сравнить с профессиональными выкладками многоумной Фаины Бек (мало, впрочем, что проясняющими). В известном смысле читатель и Фаина оказываются в одинаковом положении: рассказчик исчез – физически, по тексту романа, а собственно текст – суггестивный, горячий – вот он здесь, и с ним надо как-то немедленно поступить, избыть его, превозмочь. Он словно дразнит: ага, от меня так легко не отделаетесь. Текст действительно не из тех, от которых просто отделаться. Фаина – не без чувства тревоги – отправляет рукопись коллеге-психоаналитику, с комментариями. Но мы-то видим, как ее «зацепило». Цепкая вещь.
Дина Рубина. «Вот идет Мессия!»
Помню, как однажды, треснув с пожилым набоковедом, многое повидавшим на своем веку, сколько-то грамм в рюмочной (задушевная беседа обо всем на свете), я вдруг почувствовал на себе проницательный взгляд собеседника и услышал, показалось мне, странное: «Сергей, почему вы не антисемит?» Поговорили. Вспомнил сие, читая роман Дины Рубиной – именно то место, где герой, оставив в стороне иронию (кажется, свойственную всем персонажам писательницы), произносит нешуточное: «Вот либидо этого мира, его подспудное сокровенное желание: превратить нас в дым». Фобия? Мания отношений? Как это «этого мира»? Всего «этого мира»? То есть чтобы так это было в подкорке?.. Ну вот я – почему я не антисемит? А если антисемит, то до какой степени? (Один из героев романа обзывает антисемитским родное израильское правительство.) Кому надо, роман давно прочитал, и, может, я из тех, кому не очень-то надо, – иначе откуда такой царапающий дискомфорт, словно входишь в чужой дом не уверенный в приглашении или читаешь письмо не тебе? Бывший хирург, менее всего склонный к моралистике, вынужден объясняться с алкашом-соседом, не оставившим на прежней родине привычки мочиться в парадном (и обладавшим, судя по всему, сомнительными документами). «Так работай, сука! – тихо посоветовал Витя. – Живи тихо, лечи дочку, будь евреем, блядь!» Проникновенно сказано. Есть тут у Виктора такая задача конкретная – не выдать в себе «страшной ненависти, горящей в его горле ровным кварцевым светом», не показать ее третьему лицу, постороннему, добродушному, не понимающему, к счастью, по-русски репатрианту из Пловдива, который здесь же на лестнице стоит и глядит, как мило беседуют эти двое. Интимная сцена, ничего не скажешь (я, впрочем, упрощаю блестяще прописанный эпизод), но вот парадокс: тот из Пловдива ничего не поймет, не услышит – услышим, вернее, невольно подслушаем – мы, держащие книгу в руках, что евреи, что неевреи. Пишут, это роман о «самоидентификации русских евреев». По TV полуночный спор в передаче Александра Гордона, что значит «быть евреем». Дина Рубина не говорит, что значит быть, – устами своего героя она говорит: «будь». Может, это и есть из области общечеловеческого. Рядом с постоянно (и болезненно) «самоидентфицирующимися» русскими евреями, что делать русскому нееврею, как не «самоидентифицироваться»? Будь русским, татарином, вепсом. Баранкин, будь человеком. Быть человеком – значит быть равным себе. Вот и будь. Может, Машиах и придет и поднимется на белой ослице по узкой улочке, где живет праведница Йохевет, но это будет праздник не «на нашей улице», не на моей; я там не нужен. Может, в том и есть общечеловеческое, что этот роман, исполненный редкого достоинства, оставляет каждого со своим, ну допустим, меня – наедине с моей невостребованной «всемирной отзывчивостью», «своей рубашкой» и «своей колокольней», со всем тем, о чем проще сказать: «ваши проблемы». А что до проблем тамошних русских – их и так предостаточно.
