Сергей Носов - Музей обстоятельств (сборник)
«Владимир Иванович, надеюсь, что у вас, как у всех людей, есть-таки задница, так вот засуньте туда свое Отечество», – ласково советует Александра Зимина опекающему ее гэбисту в связи с его предложением «насчет ударного труда на благо Отечества». И хотя в романе это сильное заявление выделено курсивом, у меня нет уверенности, что героиня осознает… нет, не что говорит, а что делает. О будущем Владимира Ивановича нам ничего не сообщается, однако можно не сомневаться, проблемы со здоровьем ему гарантированы и, в частности, по линии проктологии. Впрочем, сия скрытая и, пожалуй, невольная магия имеет себе объектом не единственно Владимира Ивановича, но и то, что названо здесь «Отечеством» – в известной степени и нас с вами. Не дан ли тут образ того, где нам не следует быть и куда не надо стремиться?
Для героини романа весь мир – как один мужчина, он изменник и эгоист, ошибка богов, «падшее дитя». Уж лучше ему не быть, чем быть.
Мужчины в своих аффектах, особенно поэтических, тоже порой склоняются к глобализму. Для сравнения – поэт Геннадий Григорьев, есть у него: «Я бы так с этой женщиной жил, что в морях возникали цунами». Чем не пример мужского лукавства? Грамматика здесь принесена в жертву экспрессии. При желании в этом тоже можно различить своего рода скрытую магию, – изымая частицу «бы» из придаточного предложения, поэт как бы – бы! – возможное преобразует в достоверное. Так желаемое ненавязчиво смещается в область будто бы уже совершившегося. Грех против истины в пользу стихотворного размера тем более очевиден, – цунами, как известно, образуются не в морях, а в океане.
Женщина в предельных своих жестах, даже если подчинены они пресловутой женской логике, бескомпромиссна и идет до конца. Предельный случай (действительно, предельный): свести счеты не с кем-то одним и даже не самой с собой, а со всем светом, всем миропорядком в целом. Героиня Москвиной в последней главе романа расчетливо и методично протыкает глобус ножом, исполняя какой-то дьявольский танец; при этом прекрасно отдает себе отчет в силе своих ментальных способностей. И что же? В свет роман выходит незадолго до чудовищного катаклизма в Индийском океане. У первых читателей наверняка холодела спина от немыслимых соответствий действительности литературе – новостных телесюжетов с реальным цунами, накрывающим людей и постройки, тем магическим манипуляциям, которые позволила себе героиня романа с несчастным глобусом.
Я, конечно, не апеллирую к Святой Инквизиции или Международному Трибуналу. На процессе я бы, пожалуй, речь произнес – в защиту автора. Не спешите разводить костер и все такое. Здесь не ведьма вам, а предвестник. Может быть, такой душевной организации человек, что душа у него, у нее, ну что ли как бы совершенный сейсмограф (тот самый, о котором опять затосковали ученые). Тонкие мембраны там или что-то вроде, отзывающееся на глубинное неблагополучие этого мира. Надо лишь уметь распознать предупреждение. Но увы, увы.
А что до мужчин, пусть называют женскими именами всякие ураганы, а также такие замечательные объекты, как мебель и орбитальные спутники (недавно запустили в космос «Татьяну»).
Главное, не доводить женщин до гнева.
Михаил Кононов. «Голая пионерка»
Что более всего поражает в «Голой пионерке», так это сам факт осуществления романа. Не выхода в свет, а появления на свет, факт реализации, возникновения. Как такое вообще могло прийти кому-либо в голову? Трудно освободиться от ощущения непреднамеренности текста. Кажется, это не автор изобретает роман, а сам роман выбрал себе писателя. Ну-ка, ну-ка, Михаил Борисович, осуществите-ка меня, как вы умеете, с барочными вашими завитушечками. Ась?
Сон, страшный сон – причем наведенный.
Выразил ли Кононов о войне «новую правду»? Да кому нужна эта «новая правда»? Обличить прославленного генерала мог бы и другой кто-нибудь – другими словами; ему бы, допускаю, больше поверили. Но есть правда иного порядка, угадать которую можно лишь одним-единственным порядком слов, одной-единственной в мире мелодией. Каким личным опытом Михаила Кононова обязаны мы появлению «Пионерки», мне знать не дано, но страшно тот опыт пожелать кому-нибудь. Написать такой роман – это больше, чем совершить поступок, это, если угодно, подвиг – в том смысле подвиг, в каком подвигом является юродство. Героиню ведут на расстрел, о чем ее мысли? О резинке на трусах, о том, как будет в глаза смотреть однополчанам, если расстреливать передумают. И т. д. и т. п. – о чем весь этот роман, о том и мысли. Пьер Безухов при более счастливых обстоятельствах, как помним, прозрел: «Кого меня?.. Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!..» Не из этого ли «ха, ха, ха» через две запятых вырастает «Голая пионерка»? Словом, момент истины, извините за выражение. С неизбежными деформациями смыслов и всевозможных масштабов. И война ли это? Расстрел ли это? Может, это и не пионерка никакая, а какой-нибудь там, что к ней в землянке лез под трусы, Аника-воин, получающий в свой черед горячую пулю в живот? Князь Андрей, глядящий на вращающееся ядро? Любой из ста миллиардов (уже подсчитали) представителей рода человеческого, иванов ильичей, раньше нашего смерть испытавших? Чья она инкарнация, бляха-муха? «Обнародуй нам, отец, что такое есть Потец». «Голая пионерка» – это и есть тот самый Потец. «Роса смерти, вот что такое…» Страшная, жуткая вещь.
Владимир Рекшан. «Сестра таланта»
Владимир Рекшан – персона легендарная. Пионер ленинградского рока, профессиональный спортсмен, общественный, страшно сказать, деятель, учредивший институт петербургского гражданства, проповедник трезвого образа жизни, писатель. Как писатель, проповедник и учредитель он не то что бы менее легендарен, а как бы являет собой легенду живую – потому что тексты живые, их можно всегда прочитать, проповедь иногда услышать, а гражданство можно получить по адресу Пушкинская, 10 (вход с Лиговского, 47). Только прыжок в высоту более чем тридцатилетней давности, по следам студенческих беспорядков мастерски исполненный на стадионе в Париже, принадлежит целиком истории так же, как принадлежат истории выступления группы “Санкт-Петербург” тех давних лет, – остались одни фотографии.
Всем говорю: пишите мемуары, не напишете вы – напишут другие.
Кстати, о фотографиях. Разглядывать их в книге Рекшана одно удовольствие. Одни подписи чего стоят. “1986. Б.Г. в юбке (в центре), Рекшан в брюках (слева)”, – оба на сцене с гитарами. “1997. Как всегда в окружении красоток”. Примечательно, что за красоток представительствует лишь нос одной из них, целиком в кадр поместился только автор книги. В том же духе: “1998. С женой и сыном в гостях у принцессы Лиа де Фонтеней” – принцесса тоже где-то за кадром.
Вот и формат прозаической миниатюры не допускает лишнего. Не растекаясь мыслью по древу, прихотливый мемуарист Владимир Рекшан обнаруживает себя мастером жанрового портрета. Читателю совсем необязательно лично знать писателя Николая Коняева, чтобы представить его степенно открывающим перед сном малахитовую шкатулку, в которой под образами хранятся долговые расписки Рекшана за проигранные им Коняеву (в шахматы как-то) сыроварню в Саратове, медные копи в Голодной степи, дубовую рощу под Брянском… Вот г-н Тропилло – исторический герой ленинградского андеграунда и кроме того герой литературный – книг Рекшана, он пытается пиратски записать с помощью гигантского микрофона на палке мастера индийской раги; когда-то Тропилло уступил будущему автору “Сестры таланта” старинный “мерседес” невероятных размеров… А вот “лепший друг” Сергей Л. с норвежской мелочью в винном отсеке магазина “Диета”. Не тот ли это Сергей Л., что иллюстрировал в свое время книгу стихотворений поэта Геннадия Григорьева? О поэте Григорьеве аж четыре истории. “Слушай, – говорю при встрече Рекшану, – эту же байку про Григорьева тебе я рассказал!” – “То, что ты рассказал, – отвечает Рекшан, – это уже фольклор”. И он прав.
Все персонажи в фокусе. Все герои в декорациях времени.
Читая “Сестру таланта”, хочется самому предаваться воспоминаниям.
Перехожу я Фонтанку однажды и вдруг слышу рядом с собой характерный “тюк!” – мать честная, да это же Рекшану старинный “мерседес” припечатали сзади. Вижу: вышел, сутулится, тяжелую голову набок склонил. Разобрались они, надо отметить, интеллигентно и быстро. Я рядом стоял, Рекшану сочувствовал. “Ладно, давай подвезу”, – говорит мне Владимир, когда обидчик отъехал. “Да нет, спасибо, мне рядом, двести метров до булочной”. – “Все равно садись”. Я сел. И вот везет он меня 200 метров до булочной, молчит, – на устах грустная улыбка, и куда-то вдаль печальный взгляд устремлен. Как там у него в “Эпилоге”:
“Купил я себе машину.
Старинный “Мерседес-Бенц”.
А вот куда ехать – не знаю”.
Павел Крусанов. «Отковать траву»
«Отковать траву» – хорошее название книги.
