Вацлав Михальский - Семнадцать левых сапог. Том второй
Гуля положила письмо на стол.
– А я не помню, – сказала она растерянно, – я не помню, я никогда почему-то не читала этого письма. Так вы Герой Советского Союза?!
– Нет-нет. Это он так. Конечно, было дело. Разговор был просто, собирались ходатайствовать о нашем награждении, писали. Ну, и меньше чем через неделю, только это письмо ушло, тут с нами и случилась беда. Так что не до героев было. Нас со всего полка…
– Да, я помню, – сказала Гуля. – Папа говорил, что со всего полка их шесть человек спаслось. А вас, он думал, тогда убило.
– Нет. Не убило…
– Значит, вы с папой в разные госпитали попали?
– В разные… Я в плен попал. – Адам посмотрел в глаза Гуле решительно, с вызовом, и в то же время он как бы поощрял ее к следующему вопросу.
– А папа так и думал: или убили его, говорил, или в плен попал раненый. Вы раненый в плен попали?
– Нет. Меня контузило. Немцы уже в чувство привели. Я в Освенциме был.
– В Освенциме! – в один голос воскликнули Гуля и Павел.
– Вот! – сказал Адам и торопливо, словно боясь, что ему не поверят и не будут его слушать дальше, расстегнул на груди голубую сатиновую рубаху, подаренную Марусей. – Вот! – На его темной худой груди они увидели наколотый номер 11727.
Гуля и Павел молчали, глядя на Адама уже совершенно другими глазами, почти как на человека с другой планеты.
– Это же лагерь смерти, – прошептала Гуля, – оттуда люди не выходили живыми. Мы читали, помнишь, Паша…
– Всяко бывало, – прервал ее Адам. – Я, например, убежал.
– Из Освенцима!
– Оттуда, – тихо подтвердил Адам, и щеки его побледнели от волнения, и в то короткое время, пока все сидели молча, в душе его воскрес Освенцим и не неизмеримо длинные дни…
XXV…Большое страдание, как и большое счастье, дает человеку неведомые силы. Неведомые силы – ибо иначе как бы смог он, обыкновенный человек, преодолеть столько лишений, страха, зла. Сколько немецких лагерей и пересыльных тюрем переменил он, Алексей Зыков, за полтора года плена! Дважды бежал, дважды его ловили. Но второй раз он убежал из глубины Германии, из южнобаварского местечка. Здесь вместе с другими русскими солдатами, французами, чехами и поляками он работал на каменоломне. Поймали его уже на Украине, поймали и отправили в Освенцим. Последний отличался от всех виденных Алексеем прежде лагерей безупречной чистотой и порядком. Здесь его принял в канцелярии молоденький, румяный, с ямочками на щеках, с детски чистыми голубыми глазами капитан СС.
– Капут, Алексеус! – радостно сказал он, перелистав личное дело Зыкова. – Капут, Алексеус! Капут! – повторил он, тихо рассмеявшись, показывая сахарно-белые ровные зубы и подмигнув Зыкову так, как будто сообщал ему что-то очень веселое и завлекательное.
Из канцелярии его повели в баню. В предбаннике низкорослый вертлявый парень с тусклым металлическим блеском в глазах специальной машинкой выколол на груди Алексея номер 11727 и сказал:
– Забудь свое имя, папаша. Ты знаешь, куда попал? Это Освенцим, лагерь смерти. Отсюда не убежишь, запомни.
– Посмотрим, – сказал Алексей.
– Это мы посмотрим, – улыбнулся ему металлическими глазами парень. – Если и убежишь, то через трубу. Вон, видал? – И он показал Алексею в окно: далеко за бараками из пяти труб крематориев бились в небо огромные желто-бурые языки пламени.
Тысячи людей умирали в этом лагере, умирали по плану – 15 тысяч человек в день. В трех километрах от этого лагеря смерти, на площади примерно в десять гектаров, сплошь были навалены огромные, высоченные кучи покореженных, обгорелых немецких самолетов. Самолеты сюда свозили со многих фронтов. На разборке этих останков ежедневно работало около двух тысяч узников лагеря. Среди восьмисот других русских военнопленных работал на этом кладбище и Алексей Зыков. И вот «двадцатка», в которой работал Алексей, решила готовиться к побегу. Все знали, что побегут только двое, а кто именно – решит жребий, когда все будет готово к побегу. Под широким крылом «мессершмитта» стали рыть яму, землю уносили в карманах и выбрасывали в уборную. В большой дощатой уборной было всегда многолюдно, и выбрасывать землю было очень опасно. Но все двадцать, пользуясь каждой минутой возможности, рискуя жизнью, рыли убежище и носили землю в уборную. Через месяц они приготовили бункер, в котором могло сидеть два человека, сверху яму покрыли листами дюраля, засыпали слоем земли, предусмотрели люк и дюймовую трубку для воздуха и вентиляции.
Алексей вытянул «бежать». Второй счастливый жребий выпал девятнадцатилетнему и еще физически сильному костромичу Славику. Каждому хотелось быть на их месте, но все-таки жребий всем показался справедливым и удачным: Алексей был опытен в побегах, Славик еще силен. И вот 12 августа 1944 года, улучив минуту, оба они залезли в яму. Товарищи быстро закрыли люк, засыпали землей, залили бензином, засыпали табаком и еще нагромоздили сверху двухметровый слой металлических обломков. Словом, сделали все так, как и было рассчитано.
Алексей и Славик сидели в абсолютной темноте, прижавшись спинами друг к другу.
– Ты свои адреса помнишь? – глухим шепотом спросил Алексей, прислушиваясь к обычному рабочему шуму наверху.
– Я и твои помню! – отвечал Славик так же глухо, свистящим шепотом.
Когда стало известно, что побегут Алексей и Славик, оставшиеся восемнадцать мужчин просили их выучить на память их домашние адреса, обязательно сообщить родным, где они, обязательно сообщить…
Через каждые два часа немцы строили на проверку узников, работавших на этом кладбище самолетов. Вдруг наступила тишина. Алексей и Славик поняли: работы прекращены, идет перекличка, сейчас их побег будет обнаружен, начнутся поиски… Над их головами раздались собачий лай и немецкая речь, перемежающиеся друг с другом. Над ними загремело, загрохотало, зазвенело пронзительно и оглушающе… Собачий лай, немецкая речь и грохот расшвыриваемого металла уже отодвинулись далеко в сторону и затухали, а они еще не могли оторвать друг от друга свои заледеневшие спины.
Пять суток – 120 часов – просидели они в тесном бункере, задыхаясь в испарениях, теряя и без того ничтожные силы. Голубовато-белые, мертво светящиеся стрелки деления часов от самолета, которые они захватили с собой, секунда за секундой, минута за минутой, час за часом отсчитывали время.
Здесь было негде повернуться, чтобы расправить затекшие члены, здесь воздух был густой и тяжкий до дурноты; их мучили жажда, и голод, и недостаток воздуха для дыхания… И все-таки это был уже не лагерь, это была свободная территория двух свободных душ. Первые двое суток они шептались, вспоминали прошлую жизнь, и черный слепой бункер был словно озарен этой их жизнью, казалось, приснившейся, невозможно счастливой, ослепительно счастливой довоенной жизнью. Потом стали молчать все дольше и дольше, а потом в полубреду-полусне лишь изредка спрашивали друг друга:
– Живой?
На шестые сутки раздалось над их головами три условных стука, это значило: посты сняты, розыски прекратились, ночью можно бежать. Минут через пятнадцать над их головами загрохотало, загремело…
«Ну, вот и все!» – пронеслось в их отуманенных головах, пронеслось без страха, без сожаления…
– Живы?
– Живы, – вздохнули разом Алексей и Славик.
– Хлеб на люке, три пайки. Целуйте русскую землю!
Вечером по дюралю затрещал дождь. Дождь был такой сильный, и груды самолетных обломков так гремели под дождем, что это заглушало всякие другие звуки. Выйдя из люка и отдышавшись на свежем воздухе, напившись дождевых струй, захватив узкие кирпичики хлеба, оставленные друзьями, они стали выбираться с самолетного кладбища. Вокруг этого кладбища через каждые сто метров стояли сторожевые вышки. Втискиваясь в землю, проползли они под счастливо скрывающим их дождем между темными, ребристыми, оскаленными вышками. Они ползли на юго-восток, к озеру, строго на юго-восток, заранее продуманным маршрутом. Поляки говорили, что у озера нет ни засад, ни секретов, потому что немцы это болото-озеро считают непроходимым. Немцы считали правильно. Озеро им пройти не удалось. К утру они спрятались в глубоком и длинном овраге, изредка поросшем кустами, в двух километрах от лагеря, в его еще секретной зоне.
XXVIНесколько минут все трое сидели молча. Гуля и Павел не знали, как себя вести и что сказать, и ждали, чтобы заговорил Адам. А перед глазами Адама, как осенние тучи под ветром, быстро летели воспоминания, такие же хмурые, бесприютные и клочковатые, как осенние тучи, лишь изредка по краешкам обернутые солнечными блестками радостей.
– Расскажите, Алексей Степанович, – нарушил молчание Павел, – расскажите, как это все было с вами?
– Что было, то было. Можно и рассказать… – Адам начал говорить тихим хрипловатым голосом. – Что было, то было. Когда взяли меня в плен, контуженный был. Потом пригнали нас, колонну, на станцию, там лагерем стояли три дня: позаписали всех – и в товарняк, по шестьдесят человек в двухосный вагон. Окна забиты, на полу солома. Лезвие от стального ножа у одного парня осталось, так мы этим лезвием доски в полу выпилили. Подождали, как на подъем поезд пошел, я первый в дыру спустился. К утру дело шло, светало. Упал я на шпалы. Упал и, как последний вагон надо мной прошел, вскочил я и ходу! Лес был метров двести. Оглядываюсь: еще четверо ребят за мной бегут. И тут стрельба началась. Поезд остановили. В общем, я один до леса добежал. Две недели среди леса скитался, оголодал, вышел к дороге – и прямо на фрицев. Они трое шли по дороге. Меня увидали издали, может, и прошли бы они мимо, а я бежать. Ну, тогда сразу поняли, кто я такой, и за мной. Лесок редкий, так что я у них на виду бежал. Какие у меня силы!.. Так они меня, как зайца, обкружили, улюлюкают. В общем, руки ремешком, за спину и погнали впереди себя. Так мой первый побег и кончился.
