Вацлав Михальский - Семнадцать левых сапог. Том второй

Вацлав Михальский

Том второй. Семнадцать левых сапог

© Михальский В. В., 2015

Семнадцать левых сапог

Много лет прожил он в этом городе тихо и неприметно и надеялся умереть неузнанным. Он уже давно достиг пенсионного возраста, но хлопотать о пенсии почему-то упорно отказывался. Никто не знал, кто он и откуда. Родных у него здесь не было, а немногие знакомые знали его не раньше чем с 1946 года, года, когда он появился в этом приморском городе. У него была деревянная левая нога и вишневая палка, покрытая бугорками гладких сучьев, и фуражка с надорванным лакированным козырьком. Все эти годы он жил в пристройке к мертвецкой и работал ночным сторожем в больнице. Его уже бессрочный паспорт был выдан на имя Адама Степановича Домбровского. И старые, и малые звали его просто Адамом, а отчество и фамилию помнили разве что в больничной бухгалтерии.

Усадьба больницы была очень обширной, там росло много деревьев и кустарников, поэтому мальчишки всех соседних улиц любили играть в больничном дворе.

Рядом со сторожкой Адама росло три старых тутовых дерева. Сейчас, когда тутовник поспевал, каждое утро происходило одно и то же…

Отстороживший ночь, Адам сидел на низком пороге сторожки, положив фуражку на колено, грелся в тихом раскосом утреннем солнышке. Он терпеливо ждал мальчишек. Когда, наконец, они появились, Адам облегченно вздохнул.

Впереди других мальчишек, как всегда, бежал лопоухий Митька Кролик.

– Привет родителям! – звонко выкрикнул Митька, подбегая к Адаму.

– Привет! Салют! Привет! – подражая своему предводителю, прокричала вся ватага.

И только самый маленький и слабосильный из ребят, Федя Сморчок, тихо сказал:

– Здравствуйте!

– Здравствуйте! – ответил Адам.

– Ну, сегодня можно, да? – спросил Митька Кролик. – Мы уже и так два дня их выращивали.

– Сегодня можно, – ответил Адам, поднимаясь, – только на этих вот двух, – указал он на деревья. – Но зелень не обрывайте!

– Вперед! – заорал Митька Кролик, и, звеня голосами на весь больничный двор, мальчишки стали вскарабкиваться на тутовые деревья.

– Зеленые, зеленые не обрывайте! – крикнул старик и открыл дверь в свою сторожку.

В сторожке у Адама было чисто и светло, пахло свежевымытым полом и степью. Летом он каждый день рано поутру мыл пол в своей комнатушке – и не просто мыл, а драил веником, намыливая доски куском темного хозяйственного мыла. Эта причуда была приятна Адаму: во-первых, быстрее летело томительное рассветное время, во-вторых, он чувствовал себя при деле – за ночь он уставал сторожить, ничего не делая. Драил полы он еще и потому, что очень любил, когда все было чисто. Эта любовь к чистоте вошла в его кровь еще в годы работы на море и теперь стала одной из главных радостей жизни.

Степью пахло в комнатушке Адама от голубовато-матовой веточки чабреца, что лежала сейчас на выскобленных добела, вкусно пахнущих свежестью и хлебом досках грубо сколоченного стола. Адам очень любил этот горьковатый и такой привольный запах чабреца и поэтому часто приносил эту траву из степи, что простиралась сразу за больничной оградой.

Железная кровать с низкими голубыми спинками, стоявшая в углу у окошка, была аккуратно застелена зеленым ворсистым одеялом, подушка в свежей белой наволочке с черными штампиками подчеркивала чистоту жилища. Черные штампики на наволочке происходили оттого, что белье у Адама было казенное. Каждую субботу Адам менял его в больничной прачечной. Прачки его уважали за то, что «мужик хоть и пьющий, но самостоятельный, всегда помочь старается и на все руки мастер».

Отстегнув деревянную ногу и стянув сапог с живой ноги, Адам, не раздеваясь, прилег поверх одеяла и, как всегда, надев очки, взялся читать свежие газеты. Писем почта не приносила ему вот уже несколько лет, с тех пор, как в далеком сибирском селе умер его друг и спаситель, полковник медицинской службы в отставке Афанасий Иванович Каргин. Последнее, что получил от него Адам (вернее, не от него, а от его сестры Поли, которая выполнила этим предсмертную волю Афанасия Ивановича), была посылка с зеленой настольной лампой, что стояла сейчас на столе в сторожке Адама.

Скоро мальчишки потеряли интерес к тутовнику.

– Айда, скупнемся! – предложил Митька Кролик.

Они слезли с деревьев и наперегонки побежали к бассейну. Бассейн стоял почему-то не на центральной аллее больничного парка, а в глухом углу, за психиатрическим корпусом. В центре бассейна, на постаменте, голый бетонный мальчик с отбитым носом держал в руках большую рыбу, из пасти которой била широкая струя воды. Двенадцать рыбок поменьше, лежавших по кругу бассейна, тоже давали ему воду. Бассейн был довольно глубокий, почти в три четверти метра, и воды в нем набралось до краев.

Сняв трусы и побросав их кучкой на траву под акацией, мальчишки залезли в зеленовато-черную воду и долго плескались в ней, пока самый зоркий и бдительный из них Толян Бубу не закричал:

– Атанда! Швабра!

Прячась за кустами, к бассейну подкрадывался высокий и тощий Вениамин Швабер, служивший в больнице завхозом.

Быстрее всех выскочил из воды Митька Кролик. На какую-то долю секунды он опередил старого и тощего, но быстроногого Швабера, успел схватить весь ворох трусов и, прижав его к мокрому животу, побежал, петляя между деревьями.

Лысый Швабер, в роговых очках и новых желтых сандалиях, молча гнался за Митькой.

– Сачкуй!

– Митька! Давай!

– Дури его! Дури!

– Шва-а-бра! – орали мальчишки.

От охватившего их азарта мальчишки приплясывали и свистели, засунув мокрые пальцы в рот, совсем забыв о том, что они голые.

Неожиданно вильнув в сторону, Митька ловко обманул уже было настигшего его Швабера и припустил к мальчишкам. Выдохшийся Швабер замедлил бег, чтобы перевести дух и начать ругаться, но тут Митька, сам того не заметив, выронил чьи-то трусы.

– Митька, упали! – крикнул зоркий Толян Бубу. Но было поздно: Швабер подобрал трусы.

Довольный удачей, завхоз вытер трусами свою покрасневшую лысину, потом, вдруг увидев, что это не носовой платок, плюнул, выругался и, круто повернувшись, зашагал к больничной бухгалтерии, яростно сжимая в потной ладони голубые сатиновые трусы.

Мальчишки надели трусы и теперь стояли в раздумье вокруг голого Митьки. Несправедлива жизнь: трусы Митька выронил свои собственные.

– Не отдаст Швабра! – сказал Толян.

– Голяком домой нельзя, – сказал Генка.

– Слышь, Мить, – робко тронул пострадавшего за руку самый маленький из мальчишек и самый слабый в их компании Федя Сморчок, – слышь, ты посиди пока в воде, а мы к Адаму сходим, попросим. А он Швабру попросит, а?

– Точняк! – поддержал Федю Толян.

– Айда!

– Он у него возьмет!

– Он возьмет! – воодушевленно загалдели мальчишки.

Подбежав к Адамовой сторожке, мальчишки остановились в нерешительности.

– Иди ты, Толян! – сказал Генка Кость.

– Мне нельзя. Я его больше всех дразнил раньше.

– Да, ты там больше! – запальчиво ответил Генка. – Боишься?

– Я – боюсь?! – коричневатые маленькие глаза Толяна сузились. – Смотри, получишь, пузан!

– Сам получишь, – неуверенно огрызнулся Генка, на всякий случай отходя за спину Феди Сморчка.

Толян Бубу был готов драться в любую минуту, его боялись все, кроме Митьки.

– Пусть Федька, Федька пусть идет!

– Федька, иди!

Застенчивый и боязливый Федька Сморчок потупился. Идти к Адаму ему совсем не хотелось.

– Иди! Иди! – подталкивали его в спину. – Иди! Иди!

Больше всех усердствовал Генка Кость.

– Иди! – приказал ему и Толян Бубу.

Федя и сам не понял, как очутился он в комнате Адама и как закрылась за ним дверь.

Косые солнечные струи падали из окошка по всей комнате, наполняя ее разноцветным сверканием и едва уловимым звоном танцующих пылинок. Только в том месте, где стояла кровать Адама, еще оставалась легкая тень.

Сощурив от яркого света глаза, Федя смотрел на спящего Адама, на сверкающие разноцветные солнечные струи, на деревянную ногу у сундука и никак не мог сдвинуться с места.

– Ну давай, да! Чего стоишь! – приоткрыв дверь, угрожающе прошептал Толян.

– Дедушка! Дедушка Адам! – еле слышно сказал Федя и сделал первый шаг.

– Ну давай, да! – снова раздалось за его спиной.

Федя сделал еще один шаг, потом еще и нечаянно зацепил деревянную ногу Адама. Нога громко стукнулась об пол, и Адам проснулся.

– Чего тебе? – ласково спросил Адам оторопевшего Федю. Он очень любил этого слабосильного беловолосого мальчишку с такими ясными, такими чистыми и такими правдивыми глазами, что всякий человек, взглянув в них, сразу вспоминал о том, что он тоже когда-то был маленьким.

– Дедушка! Там Митька, – пробормотал Федя.

– Чего с Митькой?

– Швабра трусы отнял.

– Как это так? Снял с него, что ли? – удивился Адам, присаживаясь на кровати.