Вацлав Михальский - Семнадцать левых сапог. Том второй

– Некуда спешить, – искренне сорвалось у Адама.

Через некоторое время Гуля уже ставила на стол тарелки вкусно пахнущего борща. Хорошо заправленный томатом, жирный, он был такой красивый, как будто нарочно нарисованный.

Павел разлил «Столичную» по трем рюмкам.

– Ну, за наше знакомство! – сказал Павел. Все трое чокнулись и выпили. Адам и Павел деловито понюхали хлеб, а Гуля закашлялась и со слезами на глазах отвернулась.

Мужчины стали есть борщ, дуя на ложки.

– Вкусно готовишь! – похвалил Адам.

– Что вы! – зарделась Гуля. – Это он сегодня первый день, как сготовила, по-настоящему вкусный борщ на второй день бывает, когда настоится.

Адам не был голоден, но ел с удовольствием, потому что это был настоящий семейный обед.

– Ну, спасибо, что успокоили нас! – говорил Павел, еще наливая в тонкие голубоватые рюмки.

– Холодная! – похвалил Адам, беря рюмку.

– Из холодильника, – гордо сказал Павел. – Что-то мы запивать забываем. Он откупорил бутылку с минеральной водой, на голубой этикетке которой было написано имя города.

– Будем живы, как говорится! – поднял рюмку Павел.

– За Митьку, за сына! – сказал Адам.

– Спасибо! – в один голос ответили Гуля и Павел.

Когда Адам выпил водку, Павел налил в фужер минеральную воду, пронизанную светлыми пузырьками.

– Запейте! Хорошая у нас вода. Я в журнале читал, там пишут, что эта наша вода лучшая в Союзе.

После борща Гуля подала на стол голубцы. От выпитой водки она раскраснелась, движения ее стали слишком старательными и плавными.

– Алексей Степанович! А вы откуда меня знаете? – совсем помаковев, спросила Гуля.

– Знаю. По фотографиям, – сказал Адам.

– По каким фотографиям?

– По отцовским, – отвечал Адам.

Семнадцать лет он мечтал об этом разговоре, именно Гуле хотелось ему открыться. И сейчас он смотрел прямо в глаза Гуле, желая, чтобы она расспрашивала, расспрашивала его, заставила все рассказать. Он смотрел ей в глаза, и сердце его заполняла радостная решимость.

– Как по отцовским? – спросила Гуля.

– Так, – отвечал Адам, ласково и светло глядя на нее, – очень просто, отец твой, Иван Дмитрич, часто показывал. Бывало, разложит твои фотографии, и сидим глядим, иногда целый вечер сидим, каждый про свое думаем.

– Вы знали папу? – еле слышно сказала Гуля, губы ее покривились, и на глазах выступили слезы.

– Знал? Не то что знал… – Адам смолк, чтобы подавить подступившую к горлу слабость. – Три года. Из боя в бой. Три года как родные…

– Алексей! Вы – Алексей?! Ординарец! – Гуля пораженно смотрела на Адама. – Так что же вы не сказали! Столько лет!

А он, нагнув голову низко к груди и заслонившись рукою, сидел, мучительно задыхаясь. Сердце его сдавило, словно раскаленными щипцами, и так неожиданно, что он против воли схватился рукою за грудь, а огненные щипцы уже чертили по спине, от шеи по левой лопатке вниз, словно захлестывая сердце в петлю.

– Что? – вскрикнула Гуля, вскочив и опрокинув стул.

– Что с вами? – обеспокоенно приподнялся Павел.

Адам вздохнул, боль в сердце отпустила, и тяжесть в груди ушла.

– Да и сам не знаю, – старательно улыбаясь, сказал Адам, – что-то кольнуло, никогда не было такого…

– Может, валерьянки? – предложила Гуля. – У нас есть.

– Да что ты, – усмехнулся Адам, – уже и нет ничего, так, кольнуло. – И с этими словами он поднял стопку: – За Ивана Дмитриевича, за отца!

– За отца и тебе надо выпить, – сказал Павел, наливая Гулину стопку. Он чувствовал, что на его глазах уже произошло и происходит что-то важное, что-то такое, что роднит Гулю с Адамом, а его как-то временно отодвигает на второй план, и он понимал, что в этом нет ничего обидного.

– Так за отца! – повторил Адам торжественно.

– Спасибо! Спасибо вам! – Гуля вытерла слезы, быстро, не по-женски, выпила водку и задохнулась.

Гуля с детства знала ординарца отца Алексея Зыкова. Когда началась война и отец ушел на фронт, ей было пять лет. Три года отец присылал письма с фронта. Десятки писем получили они с матерью за это время, и в каждом письме упоминалось имя ординарца отца Алексея Зыкова и присылались приветы от него. Все отцовские письма Гуля свято хранила, в юности она перечитывала их, а после смерти матери, уже лет десять, боялась их брать в руки.

– А папа говорил, что вас убило! – сказала Гуля. – Он и перед самой смертью вспоминал вас. Ему нужно было перевернуться на другой бок, а мама помогла ему как-то неловко, и он сказал, я как сейчас помню: «Если бы Алексей мой живой был и за мною ходил сейчас, я бы выздоровел, а у вас у всех руки не тем концом приставлены». Мама обиделась, и все мы обиделись. Он тяжело болел…

Гуля опустила глаза, вспоминая, как мучительно тяжело болел отец, как он раздражался по пустякам и был несносен.

– Не застал я его, – задумчиво проговорил Адам, – не успел, на день на какой-то не успел. Я же в тот день, как его хоронили, приехал, я же его на кладбище проводил и землю кинул.

– Так почему же вы мне раньше не сказали! Столько лет! Я вас столько раз видела! Я же ничего не знала! Почему же вы мне сразу не сказали?

Адам молчал. Он сидел, нагнув голову и глядя в стол. Отвечать ему на Гулины слова было нечем.

– Что было, то прошло, – сказал он наконец. – Не мог я тебе признаться, не хотел. Ты прости! Не мог.

– А о вас в каждом письме! В каждом письме! – говорила заплаканная Гуля. – Я вот сейчас достану письма.

Минуты через две, в которые Адам и Павел молча выпили еще по рюмке, Гуля принесла большой пакет, перевязанный блекло-голубой атласной лентой. Гуля развязала ленту. В пакете было много писем, крепко слежавшихся. Когда Гуля тронула их рукой, они рассыпались, заняв часть стола, пожелтевшие, с поблекшими чернилами и истершимися буквами там, где писалось карандашом.

– Вот! В каждом письме тут о вас!

Зябко, как над огнем, подержал Адам над письмами свои широкие жесткие ладони, а потом положил их на письма и во второй раз за сегодняшний день ждал, пока спазма отпустит горло. Пока Адам ласкал в ладонях треугольники писем, Гуля открыла ставню, и всю комнату затопил ослепляюще яркий свет. Один за другим разворачивая «треугольники», Гуля быстро пробегала письма глазами и читала вслух то, что говорилось об Алексее.

«Колю, моего ординарца, убило. Теперь у меня новый ординарец, пожилой дядька, уже к пятидесяти ему подбирается. Зовут Алексеем Зыковым. Пока я его узнать не успел, но по всему видно, что мужик тертый, все умеет делать, не то что Коля. На фронт пошел добровольцем. Почему попал в пехоту – не знаю, он матросом в Мурманске был, оттуда и пошел на фронт».

«Зыков вчера жарил мне оладьи на сливочном масле. Не знаю, где он все это достает? Поругались из-за этого. Он говорит: вы в мою должность не вмешивайтесь».

«А Зыков мой невесел оттого, что от тебя писем нет. Он мне говорил, что сон видел, что обязательно письмо будет. Но сон его не сбылся, и он недоволен тобой, моя любимая».

«Вот уже третий день идет снег, земля замерзла. Избавились мы от непроходимой грязи – и будто на душе стало легче. Как-то мой Зыков стал веселее и проворней. Он у меня очень хороший человек. Как где-нибудь задержусь, опоздаю горячее покушать или не вовремя хожу в баню, говорит: “Подожди, вот напишу письмо твоей Татьяне Степановне, она покажет тебе, как надо за собой ухаживать”. Он после войны непременно хочет побывать у нас. У него дома жена и дочь остались, но город его под немцем, и он ничего не знает о них, эвакуировались они или нет. Так что пока он их потерял из виду, но крепится, верит в лучшее. Мне говорит, мол, война кончится – ко мне съездим в гости, а потом к тебе. У него дочь уже большая, школу окончила, он говорит, что красавица, любит ее очень сильно. Я ему обещаю поехать, а когда злюсь на него, то отказываюсь, говорю, что никуда я с ним не поеду, что и так он мне надоел. В общем, любимая, дружим мы искренне. Я ни в коем случае не показываю, что начальник».

«Любимая Гуленька! Сегодня день твоего рождения», – начала читать Гуля следующее письмо и отложила его в сторону.

– Читай! Читай! – попросил Адам. – Подряд читай. Я о себе и так все знаю – ты про все читай!

– Правильно, – сказал Павел, – Алексею Степановичу все родное, читай подряд.

«Любимая Гуленька! Сегодня день твоего рождения, – начала Гуля читать отложенный в сторону листок. – Этот день для нас с мамой был самым счастливым днем. Жаль, что папочки нет дома и он с тобой вместе не может его отметить. Но зато папочка твой отдыхает сегодня 18 часов. Выпили по сто граммов с дедушкой Алексеем, желая тебе счастья. Скоро, скоро, доченька моя, папа снова пойдет в бой и ради дня твоего рождения сделает что-нибудь. Скажи маме, что получил ее запоздалое письмо, которое было написано 29 января. Только плохо, дитя мое, что ты болеешь. Это оттого, что ты мало слушаешь маму. Надо ее слушаться, и болезни тебя быстро оставят в покое. Папа придет домой и будет еще больше любить тебя. Я видел, Гуленька, много маленьких девочек, которых немцы убили. Мстя за это немцам, я всегда вспоминал тебя и видел тебя во сне. Видишь ли ты меня во сне? Как вы с мамой живете? Очень скучает о тебе папочка. Как поживает твоя кукла Катя? Дедушка Алексей, с которым мы вместе воюем, сделал тебе очень красивого мальчика Гришу из дерева, проволоки и еще из разных вещей. Это будет жених для твоей Кати. Как будет случай – мы тебе его пришлем. Целую тебя крепко-крепко. Твой папа».