Евгений Водолазкин - Авиатор

В сущности, вот он, Рай. В доме спят мама, папа, бабушка. Мы любим друг друга, нам вместе хорошо и покойно. Нужно только, чтобы время перестало двигаться, чтобы не нарушило того доброго, что сложилось. Я не хочу новых событий, пусть существует то, что уже есть, разве этого мало? Потому что, если всё будет продолжаться, дорогие мне люди умрут. Безмятежно спящие в доме – умрут. Не ведающие, над какой жуткой пропастью висит наше счастье. Проснутся, проживут предназначенные им события – и конец. Понятно ведь, куда лежит курс. И меня это ожидает. Но раньше других, вероятно, бабушку, в чьих глазах я всё еще не вижу тревоги. Она-то наверняка догадывается, что наше благополучие призрачно, что оно до поры до времени.

Рай – это отсутствие времени. Если время остановится, событий больше не будет. Останутся несобытия. Сосны вот останутся, снизу – коричневые, корявые, сверху – гладкие и янтарные. Крыжовник у изгороди тоже не пропадет. Скрип калитки, приглушенный плач ребенка на соседней даче, первый стук дождя по крыше веранды – всё то, чего не отменяют смены правительств и падения империй. То, что осуществляется поверх истории – вневременно, освобожденно.

Был Гейгер. Перед уходом вдруг сказал, что Анастасия жива.

Анастасия – жива.

24 мая 1999 года. Анастасия – жива.

Ночь не спал. Рано утром звоню Гейгеру, чтобы вдвоем ехать к ней. Тот с минуту прочищает горло, отвечает ржавым голосом:

– Она в больнице.

– В какой еще больнице?

– В 87-й. Это неважно. Сейчас всё равно слишком рано, туда только часа через два позвонить можно.

Я смотрю на часы – шесть утра, то-то у него голос такой.

В полдевятого звонит мне сам.

– Поездку нужно отложить. Анастасия Сергеевна пока не готова.

Я молчу. Потому что даже не знаю, что спросить. Лежит в 87-й больнице и не хочет меня видеть.

– Сказала, что не готова, – бормочет Гейгер. – Знаете, ее можно понять. Женщина…

А я не понимаю. Не осуждаю, не сержусь – просто не понимаю. Днем звоню еще раз Гейгеру.

– Может быть, она не осознала, что я – это я, в девяносто три года возможно ведь и такое?

– Память к ней действительно приходит лишь временами… – Гейгер опять переходит на бормотание. – Но про вас всё она, по-моему, осознала.

Тем более не понимаю. Что это – стеснение? Но стесняться можно через двадцать лет, ну – через тридцать, но не через шестьдесят с лишком. Такая встреча почти посмертна, тут уж всё равно, как выглядишь. Да и то, вообще, женщина ты или мужчина, в таком возрасте, мне кажется, большого значения не имеет. А вот поди ж ты – Анастасии так не кажется.

Я знаю, что она где-то рядом, но не могу ее увидеть. И как мне с этим жить? Сколько ждать? Я даже не могу ничем заняться, чтобы отвлечься от мыслей о ней. Раньше я много читал, смотрел телевизор – изучал, так сказать, новую действительность. А сейчас лишь об Анастасии и думаю, причем не только вспоминаю – пытаюсь представить, какая она сейчас. Пытаюсь – и боюсь. Мне не за себя страшно – за Анастасию, я боюсь ее страха испугать меня.

Помню, как она сказала, что хочет никогда не умирать, – и не умерла пока. Она и стареть не хотела – может быть, и не постарела? Сомнительно… Я нарочно у Гейгера ничего о ее внешности не спрашиваю. Какая она сейчас – лысая, беззубая? Лысая не обязательно, а вот беззубая наверняка.

Волосы у нее были мягкие, как… шелк. Не хотел писать про шелк – уж как-то это в ход пошло, так все пишут. Но ведь действительно – как шелк. Как ее шелковая ночная рубашка, которой я иногда касался во время наших поздних бесед. У шелка такое свойство – спадать. Может быть, даже – ниспадать. У меня волосы жестче, они могут виться, сбиваться в вихры, топорщиться, а вот ниспадать – не могут. Потому что не шелк. Я зарывался лицом в волосы Анастасии и спрашивал шепотом – откуда у них это свойство? Какова природа этого пшеничного потока – тихого, свежего, растекающегося по плечам? Спрашивал: это принадлежит мне, является теперь и моим свойством? Конечно, отвечала она, как же иначе, ведь свойства каждого из нас становятся общими. Я подставлял под этот поток ладонь и подносил его к своим волосам. А можно подумать, спрашивал, что это мои волосы? Только так, отвечала, и можно подумать.

В 87-й больнице лежит. Где она, интересно, эта больница?

Сегодня Гейгер рассказывал мне о том, как сложилась ее жизнь. Я его не просил об этом – знал, что вряд ли меня эти сведения порадуют, – но и перебивать не стал.

Анастасия ждала меня довольно долго – до 1932 года, потом вышла замуж за главного конструктора Балтийского завода Поздеева. В 1933 году у них родился сын Иннокентий (Гейгер смотрит на меня со значением), из чего понятно, что она думала обо мне и тогда. Но уже не ждала.

В 1938 году Поздеева обвинили в сотрудничестве с иностранными разведками и приговорили к расстрелу. В первую блокадную зиму Иннокентий умер. Как говорила Анастасия впоследствии, с этим именем связаны две ее главные потери. После смерти Иннокентия у нее не стало желания не то что бороться – просто жить, и она легла рядом с мальчиком, чтобы умереть. Ее нашли в пустой квартире, доставили в госпиталь, а затем эвакуировали в Казань.

После войны Анастасия вышла замуж за профессора-энтомолога Осипова. Несмотря на рождение в 1946 году сына Сергея (на этот раз это было имя ее отца), брак не оказался прочным. Анастасия с разочарованием констатировала, что Осипов – в соответствии с предметом своих исследований – оказался человеком мелким. В конце концов, взяв с собой сына, Анастасия от него ушла.

Пропасть, пролегшая между бывшими супругами, была, судя по всему, настолько велика, что даже фамилию мальчик получил материнскую – Воронин. А может быть, дело было не столько в пропасти, сколько в беззаветной любви Анастасии к отцу. Своего отца Сергей Воронин в детстве видел два или три раза и помнил об этом смутно. Когда же мальчик вырос, отца уже не было в живых: Осипов скоропостижно скончался в одной из среднеазиатских экспедиций.

Судьба Сергея Воронина до некоторой степени повторила судьбу незнакомого ему отца. Как это ни странно (а может быть, не странно?), он тоже стал энтомологом. Его тоже ждали поздний брак и ранний развод. В сравнении с жизнью отца имелись, однако, и свои отличия. Первое из них состояло в том, что у Сергея Воронина родилась дочь (1980), названная им, понятно, Анастасией. Второе и самое существенное было связано с тем, что исследователь не погиб в Средней Азии: по роду исследуемого им материала туда он даже не ездил.

Во время перестройки он отправился в один из университетов Соединенных Штатов Америки, да там и остался. Бывшая его жена продолжала жить в Питере, но ее дочь предпочла остаться не с ней. В четырнадцать лет (очередная ссора с матерью) она переехала к бабушке, и две Анастасии стали жить вместе. Три недели назад Анастасия старшая попала в больницу.

Анастасия старшая. Когда мы расстались, ей было 17, а мне 23. Теперь ей 93, а мне около 30 – таков, если верить Гейгеру, мой биологический возраст. Я лежал в жидком азоте, а она взрослела, расцветала, увядала, дряхлела. Портился, видимо, ее характер, ругалась с коллегами по работе (кем она, интересно, стала?), мужа называла насекомым. Наверняка ведь называла – мужа-энтомолога. Как не назвать?

От того, что она осталась Ворониной, мне как-то легче.

Хочу ли я ее увидеть?

Очень хочу.

Очень хочу ее увидеть.

Встал рано утром, выпил кофе. Нашел в “Желтых страницах” телефон 87-й городской больницы. Позвонил. Как я и ожидал, больница далеко, на окраине – мне туда самостоятельно не добраться. Вызвал такси. Чувствовал, что сегодня поеду к ней, но Гейгеру ничего не сказал. Я туда должен явиться один.

Сел в машину, направились на юг. По старому городу ехать было хорошо, а как добрались до Купчино, душа затосковала. Непетербургская местность. Остановились у больницы – убогая, под стать району. Обшарпанная. Оконные трещины склеены полосками бумаги, кое-где вместо стекол фанера. Старые здания даже в таком состоянии не столь удручающи, есть в них, и в неухоженных, стать. А новые – непрочные, ненастоящие, сразу видно, что подделка.

Под козырьком курили двое в белых халатах, тягуче сплевывали на землю. Два верблюда. Прошел мимо них к справочному окну. Там старуха с очками на шнурке.

– Воронина Анастасия Сергеевна в какой палате?

Надела очки. Слюня палец, что-то перелистывала. А я ведь забыл спросить по телефону, когда здесь посещают. И про обувь сменную, и про халат.

– Четвертый этаж, 407-я палата.

– Когда время посещения?

– Посещайте когда хотите, – не поднимая глаз сказала.

Не размыкая губ.

– А как она теперь выглядит?

– Кто?

– Воронина.

Не ответила. Лучше мне было про халат спросить. Или про обувь.