Дмитрий Барчук - Александрия
В России политические обострения обычно случаются ближе к осени. В 91‑м путч подняли в августе, в 93‑м парламент штурмовали в октябре. В сентябре 94‑го, в «черный вторник», девальвировали рубль на 70 процентов, но та инфляция оказалась всего-навсего репетицией куда более масштабных событий.
Глава 6. Ва‑банк
У моей жены есть один серьезный недостаток. Она умудряется рожать мне детей в самый неподходящий момент. Крикливую и капризную Машку родила, когда я днями и ночами пропадал в предвыборном штабе Ельцина, разрабатывая программу «Голосуй или проиграешь».
Валюсь с ног от усталости, приезжаю домой уже заполночь с единственной мечтой – упасть на кровать и наконец-то выспаться, ан нет – маленькое, горластое чудовище так разорется посреди ночи, что хоть из дому убегай. Сколько раз говорил жене, давай наймем няню. Нет же, упрямая, как осел: это мой ребенок, и я сама буду ее кормить и вставать к ней по ночам. Да возись ты с ней, сколько твоей душе угодно, только я-то тут при чем? Почему я должен страдать из‑за ее дурацкого упрямства? Я что, мало денег зарабатываю и не могу себе позволить нанять ночную няню? Да хоть десять нянь, только дайте же мне наконец выспаться!
А в девяносто восьмом, сразу после нового года, Татьяна опять забеременела. Только Машка чуток выросла и стала спокойно спать по ночам, как ее матери загорелось: дочке, видите ли, братик нужен. Я ей говорю: «Ты погоди пока рожать, страна накануне кризиса». А она мне отвечает, если бы так рассуждали наши предки, то мы бы никогда не появились на свет, ибо кризис – это естественное состояние для России. Как тут с ней поспоришь!
Летом мы планировали всей семьей выбраться на пару недель отдохнуть на море. Но Танина беременность протекала не совсем гладко. Ей то и дело приходилось ложиться в клинику на сохранение. Поэтому ни о каком загаре, ни о какой перемене климата для нее не могло идти и речи. Я заикнулся о родах за границей, мол, у всех моих знакомых жены давно уже рожают в Германии или Швейцарии, но Татьяна ответила мне таким взглядом, что я сразу понял: дальнейшие уговоры бессмысленны.
– Ты что думаешь, я такая дура, что могу оставить мужика одного летом в Москве? Я что не вижу, как перед тобой девки стелются? Даже и не думай. Ты мне еще самой нужен! – таким был ее вердикт.
Честно признаюсь, ее ревность на тот момент была обоснованна. Такова моя кобелиная натура. Частые госпитализации жены не способствовали крепости брачных уз. К тому же вторая беременность ее совсем не красила. Несмотря на весь прогресс косметической отрасли и доступность любых, самых эффективных, омолаживающих средств, Тане так и не удавалось скрыть пятна на лице.
Однажды утром, рассматривая себя в зеркале, она вымолвила в сердцах:
– Но почему врачи, как один, твердят, что будет мальчик. Я уверена: родится снова девочка.
– Но и ультразвук показывает на мальчика, – возразил я, завязывая галстук.
Жена припудрила щеки и ответила:
– Только дочь может красть у матери красоту, милый мой.
А потом подумала и добавила:
– Хотя, если у нас родится такой же красавчик, как ты, то он тоже на такое способен.
С этими словами Таня встала с пуфика, подошла ко мне сзади, уткнулась своим большим тугим животом в спину, обняла меня и расплакалась.
С этого дня я стал возвращаться домой вовремя, не позднее восьми часов вечера, а свою длинноногую секретаршу перевел на работу в другое здание, чтобы лишний раз не искушать себя.
Зато Леонид этим летом отрывался по полной программе. Он вообще-то и раньше не был особенным пуританином и не пропускал ни одной приличной юбки. Но нынче он просто сошел с катушек. Каждый вечер у него в машине была новая краля, причем одна краше другой.
Он вез ее вначале в какой-нибудь недорогой ресторан, потом либо в наш дом отдыха на берегу Истринского водохранилища, где за ним всегда были забронированы апартаменты класса люкс, либо в свою холостяцкую студию в Серебряном Бору, которую он отстроил и оборудовал как раз для этих целей.
Несмотря на свое богатырское здоровье, задел прочности у бывшего (или действующего?) разведчика, похоже, начинал иссякать. На утренних планерках он все чаще появлялся с красными от бессонных и пьяных ночей глазами, безынициативно и рассеянно выслушивал доклады подчиненных, иногда вспыхивал без причины и все глубже замыкался в себе.
– А ты не хотел бы получить второе гражданство? – задал он мне как-то каверзный вопрос.
Такая прямолинейность была ему не свойственна, поэтому я в первый момент даже не знал, что и ответить.
Неклюдов заметил мое замешательство и подбодрил:
– Не дрейфь, старина. Это вопрос дружеский, а не по долгу службы.
И в доказательство своей искренности он вытащил из внутреннего кармана пиджака темную книжицу и бросил ее на стол передо мной.
– Что это? – спросил я, не глядя.
– Израильский паспорт, – не моргнув глазом ответил Леонид. – Я оформил себе второе гражданство.
Я не поверил своим ушам, взял в руки паспорт и стал с неподдельным интересом разглядывать его. Это был на самом деле документ гражданина Израиля.
– Но какой из тебя еврей? Ты в зеркало на себя посмотри! – не переставал удивляться я.
Леонид сразу приободрился от произведенного на меня эффекта и рассказал анекдот:
– Прибегает мужик к хирургу и говорит: доктор, кастрируйте меня быстрее. Хирург ничего понять не может: зачем, вы еще такой молодой? А пациент не унимается, торопит: делайте быстрее, что я вам говорю, у меня нет времени, я вам хорошо заплачу за срочность. Делать нечего. Покачал хирург головой и отрезал мужику его хозяйство. Пока тот отлеживался после наложения швов, врач его спрашивает, и зачем же вам все-таки это было нужно? Понимаете, отвечает пациент, я завтра на еврейке женюсь, а у них такой обычай. Хирург хватается за голову: так это же обрезанием называется! А мужик его удивленно спрашивает: а я что сказал?..
Неклюдов заржал как конь. Я же только вяло ухмыльнулся.
– А ты чего не смеешься? Представляешь, каково кастрированному мужику перед свадьбой?
– Лень, а ты, правда, ради этого паспорта обрезание делал? Сильно больно было? – внезапно спросил я.
Неклюдов взвился из кресла и завопил:
– Дурак ты. Я этот анекдот тебе рассказал, потому что у меня жена – тоже еврейка, а не потому, что меня обрезали. Она обратилась в посольство Израиля, и ей дали второе гражданство, мне, как мужу, тоже. В России всякое может случиться, а тут теплая страна на берегу Средиземного моря…
– И палестинская интифада, – перебил я своего размечтавшегося заместителя.
– Да уж лучше палестинцы, чем наши чеченцы. Там хоть у правительства есть цель, идея, преданная армия. А случись у нас какая-нибудь заваруха, кого прикажешь поддерживать? Президента, правительство или Государственную думу? Нет, увольте. Я уже наслужился, походил в пешках, сыт этим по горло. Уж лучше бунгало на берегу теплого моря и приличная сумма на банковском счету у евреев, чем место на нарах или на кладбище у нас. Тебе на этот счет тоже настоятельно рекомендую подумать. Все-таки как-никак папаша твой – еврей, да и внешность у тебя более соответствующая, чем моя. Один визит в посольство – и все устроится. Они даже почтут за счастье дать гражданство российскому олигарху.
– Ты уж прости меня, Леонид, но я как-нибудь здесь перекантуюсь. Это моя Родина. Я даже английского толком не знаю, а ты хочешь, чтобы я идиш изучил. Я встречался со многими эмигрантами. Да, у них вроде бы все хорошо, но глаза – тусклые. Здесь надо реализовываться, дома. Никуда я отсюда не уеду.
Неклюдов встал, потянулся, щелкнул пальцами, разминая их, и сказал:
– Ну, смотри. Хозяин – барин. Если вдруг передумаешь, главное, чтобы было не поздно унести ноги отсюда.
– А что у тебя с Людмилой? Вы что, разводитесь? – не удержался и спросил я Леонида.
Он обернулся у самой двери, еще раз щелкнул пальцами:
– У нас просто очередная пауза в отношениях, босс.
Семейка Неклюдовых была веселой во всех отношениях. Леонид прожил с Людмилой больше двадцати лет. Их старший сын Вовка учился уже на третьем курсе в Высшей школе экономики, в то время как мой Лешка перешел лишь в девятый класс. Второй сын у Неклюдовых был Лешкин ровесник.
Казалось бы, Леонид – суровый мужик, офицер, разведчик, прошел Афганистан, к любым бандитам не побоится поехать «на стрелку», сломает любого должника; а в собственной семье он был далеко не хозяином положения. Хотя он и строжился, как мог, но на домочадцев его свирепый взгляд не производил такого впечатления, как на посторонних. Может быть, потому, что жена и сыновья знали, что в глубине души он их очень любит и никогда не сделает им ничего дурного. Честно признаюсь, я бы на его месте такого отношения к себе не вытерпел.
