Николай Климонтович - Парадокс о европейце (сборник)
– А как называлась их партия? – перебил его Праведников. А ведь он никогда не прерывал арестанта, значит, проняло.
– Имеет ли это какое-либо значение? Когда б даже и была бы там у них Партия, она была бы единственной. А значит, не нуждалась бы в названии. Важно другое, государство именовалось монастырским. То есть его основателю и диктатору, некоему доктору Франсиа (21), было внятно, что фаланстер и монастырь в основе своей имеют одно-единственное правило: каждый, живущий в нем, должен бесповоротно и навсегда отказаться от собственной личности и от своей воли.
– А что в этом государстве сейчас? – спросил Праведников.
– Его давно нет. Оно просуществовало всего пару десятков с небольшим лет, пока все его граждане не перемерли от голода и болезней. Это же ждет и нынешнее общество, которое по недоразумению называют социалистическим.
В любом обществе, где пьют воду стадом, ходят строем, поют хором и дружно аплодируют вождям стоя, следующие поколения будут голодать, пока не вымрут (22). Такое общество неподвижно, его невозможно улучшить, оно не поддается реформам. Просто потому, что для перемен требуется смена лидеров. А нынешние ваши руководители будут держаться за свои места до последнего. Как и положено на Востоке, они считают, что это народ им предназначен, а не они – народу. Они и в крайности будут держаться за установленные ими порядки. Ведь если они дадут населению свободно вздохнуть, их большевистская партия станет никому не нужна. И не нужны окажутся они сами: народ использует малейший шанс, чтобы от них избавиться. Поэтому логично для них было б ввести систему престолонаследия, как в Древнем Египте или – что поближе – в Византии. Это придало бы их диктатуре хоть видимость законности и легитимности. Но, кажется, дети от них не родятся…
– А вот и неправда, – вдруг проснулся очарованный было Праведников. Что ж, ему никогда не приходилось слышать подобных простых и доходчивых соображений. И вскрикнул обиженно, опять со слезой: – А вы… вы по происхождению принадлежите праздному классу, угнетавшему трудящихся!
– Du, armes Kind, was hat man dir gethan[12], – шепнул Иозеф.
– Не понял, – отозвался следователь.
Железная его койка плавно покачивалась…
Однажды на верхней палубе Королевы Виктории – шла, кажется, уже вторая неделя плавания – к нему с каким-то необязательным вопросом, скорее всего, с целью завязать разговор, обратилась по-английски изящная немка. На ней была черная шляпка, под которой виднелись волосы цвета сырой соломы. Она курила сигарету турецкого табака, воткнутую в длинный янтарный мундштук. Это был сигнал, который он, провинциал, не мог расслышать. Сигнал к тому, что Иозефу совсем скоро предстоит окунуться в уже царившую в Европе расслабленную атмосферу art deco. Будь этот знак ему внятен, он наверняка сравнил бы новую знакомую с женскими фигурами с плакатов Тулуз-Лотрека. Но французский модерн еще не вошел в моду в калифорнийской глуши. Хотя бы потому, что не был там известен.
Она назвалась Эльзой, и вскоре Иозеф уже знал, что имел честь познакомиться с женой первого советника шведского посольства в США. Как полагается, они прошли на корму и поглазели на белую в черном океане, пенную, как кипяток, дорожку, которую оставляло судно за собой. Подышали соленым запахом ночного Гольфстрима. В буфете, куда Иозеф ее пригласил – по ее же, впрочем, просьбе, она сослалась на прохладу, хоть и была в норковом манто, – они выпили по бокалу шампанского. Манто она сбросила, плечи ее были, как пишут в светских романах, ослепительны. Да, она была без сомнения хороша, стройна, гибка, хоть пребывала уже в так называемом бальзаковском возрасте. Он заказал еще бутылку, голова кружилась.
Он сравнил ее с женой Софьей. Воспоминание не было приятно, а сравнение для Софьи проигрышно. Хорошо, в России ему не придется с женой разводиться: они не были венчаны, а регистрация в женевской ратуше носила формальный характер, и в православной России в расчет не бралась… Это его легкомысленное отношение к официальным документам и бюрократическим формальностям впоследствии дорого будет стоить Иозефу. Проще говоря, в Советской России оно будет стоить ему жизни…
Эльза разглядывала его в упор, бесцеремонно. И позволила себе заметить, что у него хорошее и притягательное лицо, nice and attractive. Подобный комплимент был бы уместнее не в ее – в его устах. Но ему было приятно, конечно, что он нравится этой светской и, по всему, опытной даме. Она говорила с ним чуть снисходительно и почти нежно, Иозеф приписал это тому, что она была старше. Лет на восемь-десять, можно было прикинуть, присмотревшись к ее рукам – рукам зрелой женщины. Среди прочего она спросила, по каким делам он плывет в Англию. Опьяненный Иозеф с готовностью рассказал ей об Учителе, с которым он наконец-то надеется познакомиться лично.
В России бы сказали: его понесло. Впрочем, Эльза была хорошо воспитана. К тому ж дипломатическая выучка заставляла ее слушать внимательно. Иногда она задавала уточняющий вопрос, но скорее лишь для того, чтобы показать, как она заинтересована, и поощрить его продолжать. Так, едва Иозеф упомянул, что Князь – Рюрикович в тридцатом колене, он увидел, что она его не понимает. Пришлось объяснить, кто таков был Рюрик. Это ваш русский Авраам, сообразила немка.
Мятежное было заложено в Князе с юности. В пятнадцать лет по соизволению самого Государя Николая Павловича он стал кадетом Пажеского корпуса, и какова благодарность: сбегал со старшим братом в театр смотреть представления танцовщицы Фанни Эльслер.
– Брат его потом женился на актрисе? – невинно поинтересовалась Эльза.
– Откуда вы знаете? – изумился Иозеф. – На знаменитой в те годы Семеновой.
– Что ж, все принцы в юности желают жениться на актрисах. К счастью для их дворов и для их династий, это им нечасто удается. Но продолжайте…
Иозеф рассказал, что Князь – сегодня он очень известный человек в Англии – еще в молодости отказался от придворной карьеры. Когда в Пажеском корпусе за любовь к театру его посадили в карцер, то там со скуки он научился лаять и выть по-собачьи. Лающий в карцере Князь показался воспитателям столь экзотичным узником, что его почли за лучшее выпустить, пока он вовсе не утерял рассудок.
– Прелестно, – прокомментировала собеседница, улыбаясь и, казалось, любуясь своим пылким собеседником.
– Он стал путешественником, картографом и естествоиспытателем. Его книга о ледниках стала революционной и положила начало гляциологии. Он пересек туда и обратно всю Сибирь верхом…
– То есть сам себя сослал? – уточнила немка.
– Можно сказать и так, – уже горячился Иозеф, – он предпочел мелочным условностям высшего света – роскошь свободы!
О нем говорили, мол, природный князь, а пошел к революционерам…
– Что ж, так часто поступают молодые дворяне. Они ищут приключений. И молодой Гете, и лорд Байрон. – Она прикурила свою турецкую сигарету. – Это так понятно…
– Верно, среди декабристов было семь князей, два или три графа, сколько-то там баронов, пять генералов, сто полковников, – продолжал кипятиться он (23). – Кстати, впервые именно в документах, связанных с деятельностью Князя, стало употребляться слово анархия.
– Это был его вклад в русскую лингвистику? – лукаво спросила она – кажется, рассказ молодого спутника забавлял ее.
– Он был заключен в самую страшную тюрьму империи – в Петропавловскую крепость. Когда он простудился в каземате и заболел, его перевели в тюремное отделение Николаевского военного госпиталя. И оттуда он бежал под мазурку Аполлинария Контского.
Она засмеялась.
– Да-да, звуки скрипки были сигналом. В ворота госпиталя въехала пролетка, в какой крестьяне возили дрова…
Она захлопала в ладоши.
– Хватит, хватит, это так забавно: я рассмеюсь и заплачу. И что будет с моими глазами… Проводите-ка меня лучше до каюты.
Она шла на шаг впереди, ее спина в разрезе длинного вечернего платья мерцала и изгибалась. Войдете, даже не спросила, а пригласила она. Иозеф замялся, смутился и пожелал ей доброй ночи. Она взглянула на него вопросительно. Не мог же он объяснить ей, что не имеет привычки развлекать незнакомых скучающих светских дам. И не вступает в случайные связи. Но это он говорил самому себе. По чести сказать, он был донельзя сконфужен, потому что она очень нравилась ему. Он попросту сробел и струсил. Откланялся и ушел.
На другой день Иозеф не пошел на верхнюю палубу и потерял ее из виду. Лишь через несколько дней он увидел ее беседующей с дородным седовласым джентльменом, курившим сигару. Иозеф поклонился, ему рассеянно кивнули. Теперь он принялся нарочно проходить по коридору мимо двери ее каюты, но она не показывалась. Лишь однажды дверь приоткрылась, и из нее выскользнул молодой взъерошенный стюард. Подноса у него в руках не было…
