Николай Климонтович - Парадокс о европейце (сборник)
На другой день Иозеф не пошел на верхнюю палубу и потерял ее из виду. Лишь через несколько дней он увидел ее беседующей с дородным седовласым джентльменом, курившим сигару. Иозеф поклонился, ему рассеянно кивнули. Теперь он принялся нарочно проходить по коридору мимо двери ее каюты, но она не показывалась. Лишь однажды дверь приоткрылась, и из нее выскользнул молодой взъерошенный стюард. Подноса у него в руках не было…
И теперь в камере Иозеф усмехнулся над своей молодой нерасторопностью. И не без удовольствия припомнил фразу с последней страницы Воспитания чувств. Герои-холостяки собрались-таки в бордель в соседнем городке, но попали в выходной, и заведение было закрыто. Однако они еще долгие годы со смаком вспоминали это свое приключение.
Без малого через месяц после отплытия из Нью-Йорка, оставив позади три с половиной тысячи миль, Королева Виктория прибыла в Кобургский док в Ливерпуле. Отсюда утром следующего дня Иозефу предстояло отправиться в Лондон, позаботившись о погрузке своих ящиков. А там отплыть в Осло, откуда уже посуху направиться в Христианию. Быть может, он не знал, что почти в точности повторяет путь, каким Князь покидал некогда Россию. Но в обратном направлении.
В Лондоне его ждало печальнейшее разочарование. По тому адресу, по которому он писал Учителю сначала из Европы, потом из Америки, Князь не проживал. Он лишь нанимал узкий пенал под контору в доме в нескольких кварталах от Гайд-парка. И в этом пенале сидела не очень любезная девушка – по-видимому, эмигрантка из русских евреек. Она сказала, что не уполномочена давать посетителям адрес постоянного проживания хозяина, поскольку тот очень загружен работой. И просит оставлять корреспонденцию его секретарю. Секретарша также сказала, что в городе Князь будет не раньше, чем через месяц.
Иозеф был уверен, что Учитель непременно принял бы его. Позже он узнал, что Князь арендовал полдома в пригороде Лондона Хэрроу. Там он собственноручно смастерил мебель, поскольку любил столярное искусство, разбил огород и даже завел виноградник в самодельной теплице. Это содержалось в ответе Князя на письмо, которое ему пришлось набросать наспех тут же в конторе. Вот оно:
Милостивый Князь Петр Алексеевич! Я только прибыл из Америки, добрался до Лондона и сегодня же вечером отплываю в Европу, где не намерен задерживаться, не желая пополнять собою толпы праздношатающихся по европейским городам эмигрантов. К моему несчастью, я не успеваю посетить Вас в Вашем сельском уединении (24). Напишу Вам подробнее из России, куда направляюсь с медицинским оборудованием. Намереваюсь устроить в Москве рентгеновский кабинет, без какового современная хирургическая практика невозможна. Хочу сказать также, что Ваше имя и в Америке нынче набирает силу. И добравшиеся до Калифорнии редкие русские социалисты произносят его с благоговением. К сожалению, анархистское учение в их головах искажено, но, уверен, Ваши замечательные труды по теории анархизма, написанные еще два десятка лет назад, и сегодня найдут дорогу к их сердцам. Всегда Ваш Иозеф М.
Иозеф прибыл в Петербург, но здесь не задержался: этот якобы европейский город показался ему грубой подделкой под Амстердам. Несусветны ложноегипетские сфинксы на Морской набережной. Немыслимы какие-то греческие атланты. Италийские купола, немецкие шпили, чухонские галки на золотых византийских крестах. Здесь стояли белые ночи, страдали бедные люди, стыла в реке свинцовая невская вода, и сияли на Невском проспекте витрины французских кондитерских. Это был эклектичный парадный фасад полуазиатской империи, обращенный на Запад.
Он двинулся в благодушную Москву: там, говорят, и звон колоколов – малиновый. Там даже и в былые дворянские времена дуэлей-то почти не случалось, стрелялись все больше в болотном больном Петербурге…
У него было рекомендательное письмо к одному московскому врачу по фамилии Мороховец – доктор занимался пульмонологией и некогда стажировался в Калифорнии. Кроме того, Иозеф от кого-то слышал, будто в Москве нет ни одного рентгеновского кабинета…
Наконец дело у Праведникова дошло и до Князя.
По-видимому, чекисты взяли на обыске на даче в Немчиновке две или три давние открытки из Лондона, от января и февраля семнадцатого года: основной архив хранился в другом месте. И одно письмо из Дмитрова, написанное женой Князя Софьей в конце двадцатого года, самого бытового содержания, причем адресованное Мороховцам в Москву, но с пометкой для Нины. В нем княгиня писала, что Петр плох, ему трудно двигаться. Но есть карточки, крестьяне приносят молоко и яйца, и Нина могла бы пожить с ними, все будет веселее. Про Иозефа не спрашивала. Наверное, до них достигли слухи, что он расстрелян на Украине. Самое поразительное, что НКВД не смог точно установить имя отправителя – Князь ставил в открытках вместо подписи некую пометку, напоминающую масонский значок (25).
Вообще, чекисты работали халтурно, взяли на обыске печатные издания, но оставили все рукописи, написанные Иозефом по-итальянски. Прежде всего – дневники. И французские выписки из документов для книги о Дантоне, которую Иозеф собирался писать для одного советского издательства. Скорее всего им было лень возиться с иностранными переводами – дело-то ясное. Но забрали при этом со стены литографию портрета Пушкина – до выяснения. Так и было занесено в протокол: фотография неизвестного темного мужчины с растительностью на лице.
– Сколько раз вы виделись? – спросил следователь.
– Ни одного.
Как так?
Иозеф рассказал, что в Лондоне Князя он не застал. А когда тот вернулся в Москву весной семнадцатого, Иозеф был уже на Украине. А про себя с горечью подумал, что точно так Князь не встретился ни разу в жизни с Бакуниным: в ссылке в Сибири он его не застал, тот сбежал ровно за месяц до прибытия Князя. А в Женеву прибыл через три недели после бакунинской кончины.
Праведников попросил рассказать об Учителе подробнее. И Иозеф стал пересказывать ему то, о чем, конечно, не упоминалось в многочисленных газетных некрологах двадцать первого года.
Князь в конце прошлого века увлекся тем, что сам назвал биосоциология. На многочисленных примерах он доказывал, что теория Дарвина о борьбе за выживание в процессе становления видов, равно как и теория Лоренца о врожденной агрессивности всех живых существ, одинаково ошибочны. Все живое обладает природной нравственностью. Взаимная помощь живых организмов – вот что наиболее важно для эволюции. Его работа на эту тему так и называлась: Mutial aid as factor of evolution. Князь приводил многочисленные примеры кооперации в животном мире: совместные водопои животных разных видов, общие трапезы орлов и львов, взаимная помощь при миграциях, скажем, слонов, коллективные перелеты птиц или перемещения колоний крабов-отшельников. Наконец кооперация при строительстве муравьями муравейников, пчелами – ульев… (26)
– Я вас не просил читать биологические лекции, – перебил его Праведников. На этот раз довольно бесцеремонно. – Скажите лучше, отчего вы, такой преданный ученик, не прибыли на его похороны? (27).
– К моему сожалению, я никак не мог этого сделать. Потому что пребывал в партизанском отряде в Волынской губернии.
– И с кем же вы там боролись?
– С большевиками, разумеется, с кем же еще! Тогда все порядочные люди дрались с вами, – несколько наивно уточнил он.
Позже Иозеф вспоминал свои московские годы, как взвихренное, истеричное время между двумя революциями. Интеллигенция из зажиточных – тогда уж и некоторые купцы числили себя по этому разряду – декламировала стихи Северянина и кутила. Начинали в Эрмитаже: это называлось послушать Шаляпина, хоть тот и пел в этом второразрядном кабаке с балкончика, тесно посаженного под потолком с лепным беленым орнаментом, быть может, всего несколько раз (28). Потом на Трубной брали лихача и скакали на Тверскую, а там – к Яру, к цыганам. Упивались шампанским, кричали со слезами о грядущей кровавой революции, плакали, дрались и били зеркала…
Никого в Москве не зная, Иозеф сказал со своим легким акцентом извозчику на Николаевском вокзале, чтобы отвез его в приличный отель. Тот выбрал Княжий двор близ храма Христа. Но приезжий провел там только сутки и, изъеденный клопами, съехал на Тверскую, в гостиницу Лоскутную, наивно надеясь, что подальше от Кремля эти несносные животные поумерят свою кровожадность.
Портье принял его милостиво: гостиница была дорогая, с потугами на роскошь, шикарнее первой. Наверное, в целях дополнительной рекламы, портье указал на какого-то господина в бороде и шляпе, пересекавшего холл и, кажется, уже несколько выпившего. И шепнул, что это, мол, знаменитый писатель (29). Пишет нечто из библейского, добавил он. Долговолосый писатель и впрямь походил на русского попа.
