Ирина Алефова - Яд для Моцарта
Несколько лет спустя я вдохновленно писал жене Римского-Корсакова:
«Внезапная кончина Николая Андреевича горестно и глубоко меня поразила. Великий был художник и чудный человек, а мне – старый и испытанный друг…».
На смерть Римского-Корсакова организатор некогда существовавшего композиторского кружка не отозвался. Вероятнее всего, даже не был извещен.
Да и его жизнь тогда уже клонилась к закату – творческие силы иссякли, все чаще подводило здоровье. Балакирева мне было искренне жаль. В глубине души я был обязан ему многим: прежде всего именно он помог мне максимально реализовать себя в этой жизни. К тому же благодаря этому удивительному человеку мы и собрались все пятеро воедино. Он сам в какой-то степени был моим союзником, сыграл главную роль в задуманном мною спектакле: если бы он не свел нас друг с другом, все было бы иначе.Я бы и не стал спешить с последним пунктом, кабы Балакирев сам не полез на рожон. Избавившись от главных конкурентов, я надеялся, что наконец-то получил возможность свободы творчества. Я с новыми силами, под сенью невесть откуда взявшегося вдохновения взялся за сочинительство. Но и тут возникли препятствия.
Седой и облысевший Балакирев, решив напоследок совершить благое деяние – помочь мне, как последнему оставшемуся в живых из созданного им композиторского сообщества, стал присылать письма сомнительного содержания, одно за другим. Вскрывая конверт, подписанный его почерком, я всякий раз досадливо морщился в предчувствии каскада очередных наставлений и никому не нужных советов, которые неизменно обрушивались мне на голову.
Вместо того чтобы писать о новостях своей жизни, он несколько страниц, исписанных мелким и тесным почерком, посвящал моей персоне: в частности, давал мне советы творческого характера, пытаясь подвигнуть переделку скрипичной сонаты в симфониетту, и даже намечал тональные планы, развитие тем, предлагая свою помощь…
Подобного нахального вмешательства я перенести не мог: ну кому понравится, когда в период прилива творческих сил тебе навязывают переделку старых, неудавшихся вещей, да еще с чьей-то легкой руки! Предлагая мне свою помощь, Балакирев тем самым откровенно признавал меня недееспособным, несамостоятельным композитором – и это тогда, когда передо мной открывались необозримые пространства!
Скрепя сердце я уклончиво и не выходя за рамки холодной вежливости, ответил выжившему из ума старцу, что мне гораздо интереснее писать новое, чем возиться со старым, вложив в конверт еще и клубок ядовитой ненависти. Содержимое письма в сочетании с количеством прожитых лет сделали свое дело – я остался один.triumphal
Вот тогда-то я и ощутил истинную свободу и счастье полноценного художника!
В 1910 году, помнится, в связи с юбилеем, я признался в «Воспоминаниях» будущим поколениям: «Прожил я свои 75 лет хорошо, среди разнообразного труда. Но что меня ожидает впереди? Количество труда и его разнообразие поуменьшилось: музыкальная критика давно отпала, служебные обязанности стали много легче. Остается творчество». Между строк внимательный глаз прочтет, что я настаиваю на композиторском призвании, на неистощимом творческом потенциале. Дабы никто не догадался о моих былых сомнениях и кризисах.
И в самом деле – одно за другим с кончика моего пера на линованную бумагу слетали новые произведения: десятки романсов, многочисленные детские хоры, инструментальные миниатюры, струнные квартеты, кантата памяти Лермонтова, гордость моя – опера «Капитанская дочка», детские оперы на сюжеты русских сказок… Работалось легко. За серьезные жанры я не решался браться – боялся очевидного контраста с живущими шедеврами, моих бывших «друзей». Но я не огорчался по этому поводу: видно, каждому свое. Зато они не писали детских опер.
Из последних сил я наверстывал упущенное, пытаясь заполнить пустующие годы своей биографии. Но годы брали свое. Требовалась письменная реабилитация, и я рассылал ее в письмах, оставлял в записках, дабы потомки не упрекали меня в бесплодности.
«Работоспособность я еще не утратил! – неоднократно подчеркивал я накануне своего восьмидесятилетия в письмах Глазунову, композитору нового поколения. – «Мои новые детские оперы «Красная Шапочка», «Кот» и «Дурачок» еще не лишены некоторой свежести. Но все же я уже дал все, что мог, и нового слова я не скажу».duramente
И все было бы хорошо, кабы не музыка Мусоргского, денно и нощно звучавшая у меня в голове. Эта проклятая музыка не давала мне покоя! «Ни сна, ни отдыха измученной душе…» Я был близок к помешательству, подобно царю Борису.
Неоконченная «Сорочинская ярмарка» дамокловым мечом висела над моей шеей. Опера, разорванная на две неравные части между стихийным музыкальным космосом и реальным, земным звучанием, требовала воссоединения в целостность. Я взял эту миссию на себя. Да и кому, как не мне, ближайшему другу автора, бредившему сочиненной им музыкой, было позволено прикоснуться к гениальному творению с целью продолжить его своей рукой, кто еще мог решиться на столь весомую ответственность?
Я – мог. Я, и никто другой.
Опера сопротивлялась, словно дикий зверь. Не шла ко мне в руки, не впускала в свой мир. Но я был из тех, кто способен одержать верх над самой непокорной вершиной. После двух лет настойчивого, упорного труда я с нескрываемым торжеством и гордостью писал в письме своей знакомой:
«Сегодня я окончил инструментовку «Сорочинской». Я очень рад своей работе. Ее никто иной не мог выполнить, ибо я один остался из нашей группы современников Мусоргского, и едва ли кто мог в такой степени усвоить сам себе его стиль, позволить себе его докончить…».
«Докончив» оперу по-прежнему ненавистного мне Мусоргского, я почувствовал себя победителем, словно одолел страшного врага. Одновременно осуществилась и другая тайная цель: в партитуре оперы я стал с ним единым целым, его невидимой частью. Теперь я мог быть уверен в том, что мое имя в вечности неразрывно связано с его гениальностью.feroce И кто бы мог подумать, что спустя несколько лет после моей смерти некий выскочка из племени молодых композиторов России, в то время уже ставшей советской, с совершенно недопустимым нахальством перешагнет через мое детище, через мой грандиозный труд(!), великий труд(!!!), составляющий смысл всей моей жизни, и подготовит новую редакцию «Сорочинской ярмарки» на основе подлинных материалов и набросков Мусоргского?!.
Диалог с паузами
Я снова оказался поверженным. Вечность в очередной раз захлопнула дверь перед самым моим носом.
– Мне жутко и странно от твоих речей, брат. В огне костра, оказывается, таится множество неизвестного.
– Ты еще не знаешь и малой части всего, что сгорает в его пламени.
– Разве возможно знать все?
– Уж нам-то с тобой это подвластно, как никому. Время, в котором сгорает история и превращается в обугленные груды или обращается в дым, всего лишь греет нас и высвечивает наши лица. В наших силах видеть все, что скрывается в его пламени, но даже мы не можем затушить его.
– В этом случае нас поглотит вечный холод и тьма.
– И мы никогда не увидим всех красот земли, не постигнем бескрайности полей.
– Но зато звезды небесные будут ярче.
– Ты глубоко заблуждаешься, брат мой. Звезды тоже погаснут, если не будут отражаться в глазах смотрящих на них.
– Ты молвишь странные вещи. Словно тебе известно нечто вечное. Земледелец, не земля ли нашептала тебе множество секретов, доверенных ей историей? Я брожу по полям в одиночестве и не знаю, чем занимается мой родной брат.
– О нет, ты вовсе не одинок!
– Но со мной рядом никого нет. Только я, небо над головой и мир земной под ногами.
– Тебе мало целого мира, чтобы не чувствовать себя одиноким?
– Но что значит мир, если рядом нет близкого по духу человека, если в течение длинного трудового дня и словом перемолвиться не с кем?
– Как же ты недальновиден, брат мой! Неужели ты не ощущаешь моего присутствия рядом с собой? Хотел бы я того или нет, но я вынужден поступать так: я всегда нахожусь подле тебя, всегда за твоей спиной. Тебе достаточно лишь оглянуться, чтобы увидеть мою тень.
– Мне некогда смотреть по сторонам. При свете дня мой пристальный взор направлен на моих подопечных. Они – живые существа, чья судьба поручена моей опеке. Я должен выполнять свои обязанности: заботиться об их безопасности, оберегая от злых хищников, а также подыскивать для них те уголки полей, где произрастает наиболее сочная и вкусная трава. Если я буду оглядываться, они забредут Бог весть куда, и остается только догадываться об их участи.
– Но ты мог бы услышать мои шаги, ступающие по твоим следам.
– Мое чуткое ухо направлено лишь в небесные просторы, откуда лучами светил проливается музыка божественного мироздания.
– Но зачем? Для чего тебе слышать музыку этого холодного, чуждого, бездушного космоса, если рядом – дыхание и пульс близкого тебе человека?
