Константин Кропоткин - Сожители. Опыт кокетливого детектива
– Не знаю. Что?
– Ну, вроде машины. Типа роллс-ройс. Нет, лучше танк с длинным дулом.
– У меня нет танка, извини, – Ашот развел руками.
– Иди-ка ты.
– Куда?
– К нему. У него вот такое дуло, – Манечка развела руки, – Посмотри, какая у него рожа. Он уродлив. Ты наверняка любишь уродливых мужчин. У них вся душа налицо. Шрамы, складки, морщины. Ты идешь за ним, он сует тебе в подсобке, на каких-то вонючих баках, а потом просит денег. Ты ему даешь и уходишь, обещая, что никогда в жизни сюда не вернешься, ты цепляешь смазливого красавчика, от которого не грех залететь, а потом всю жизнь служить ему алиби-женой. Ты слушаешь его хуйню, прешься с ним по магазинам, за какими-то туфлями, которые нахуй никому не нужны, а в голове тикает «он-он-он». Ты тиранишь бедного пидорка, который боится, что ему всунут, хочет и боится, а ты хочешь, чтобы тебе всунул этот урод, где угодно, в подсобке, на улице, в грязи. А ему насрать, кому совать, у него вся душа на лице. Он живет так, одной наличностью, кто платит, тому и сует. Как это называется?
В этот момент, слушая Манечкин бред, Ашот все больше напоминал куклу, словно у рук, ног и головы понемногу, одна за другой рвались невидимые шелковые нити.
– И как это называется? – эхом спросил он, поникший.
– Может, любовь?
Если бы я выдумывал эту историю, то Ашот бы встал, одарил бы Манечку поцелуем, и этот поцелуй был бы прощальным, затем отправил бы красавца к официанту, а далее – их двоих – куда-то в глубину кафе, где, возможно, действительно имеется вывеска «Осторожно, керогаз». А Манечка бы крикнула им вслед «Я согласна», и, понимая, что теперь-то на нее уже точно никто не смотрит, сдувалась бы, превращаясь… – нет, не в куклу с оборванными нитями, а, скорее, в надувной матрас, из которого выкачали воздух.
Моя история была бы грустной, но, наверное, преисполненной правдоподобия: если красавец не спит со своей подружкой, то он вполне годен на то, чтобы спать со случайными мордоворотами – такое в жизни бывает сплошь и рядом. Но толстухе, оравшей о своем романтическом свидании на все почтовое отделение, до жизненной правды не было абсолютно никакого дела – она пересказывала свою личную историю, которая была, пусть даже со стороны могло показаться, что ее не было.
– А он, ты представь, не обиделся – я гоню пургу, на ходу сочиняю, раз пошла такая маза, а ему хоть бы хны. Он встал и сделал такой жест, – Манечка приложила ладонь к своей щеке, – Нежно так погладил. Сказал, что надо идти. Что он согласен и без брака, если я считаю нужной. Вот.
– Не верю, – сказал я.
– А я и не прошу тебя верить, я прошу тебя заливаться слезами счастья и говорить «Маняша, какая же ты молодец».
– Маняша, какая же ты молодец, – сказал я, – что рассказываешь мне эту хуйню.
– Не матерись. Тебе не идет. Ты не умеешь.
– Ну, не хуйню – абракадабру. Так не бывает.
– Бывает, – высокая женщина, стоявшая в очереди впереди нас, обернулась и оказалось, что это не женщина. Вернее, женщина, но не в обычном смысле, верней, все у нее по-женски, но… – да, провались она, эта треклятая политкорректность.
Впереди нас на почте, в очереди стояла трансвеститка Лизавета, которая, в отличие от большинства трансвеститов, не только желала наряжаться в женскую одежду – она стремилась облачиться и в женское тело, то есть по медицинскому счету была не трансвеститкой, а этой… трансгендершей. Хотеть-то она хотела, и, не исключаю, уже наведалась к пластическим хирургам, которые что надо ей отрезали, а что надо пришили, но, вот, низкий голос у нее никуда не делся, и запястья остались крупны, да и вообще, чем больше Лиза хотела казаться леди, тем меньше на нее походила.
Бедная.
– Сто лет, сто зим, – сказал я, – буквально на днях вас вспоминал.
– Надеюсь, в хорошем смысле? – бедная Лиза улыбнулась красным ртом едва-едва, но лицо ее натянулось, и я подумал, что толстый, слегка подтекший в духоте, грим начнет сейчас отваливаться от нее кусками – отпадет и крупный нос, и тонкие дуги высоких ресниц, и щеки с высокими скулами, словно сделанные из целлулоида. Если фигурой Лиза напоминала ряженого молотобойца, то лицом – некачественную копию красивой куклы.
– Да, про вас можно только хорошее, – сказал я.
– Я вам не верю, – сказала Лиза и поджала губы на учительский манер.
– Круговорот неверия в природе. Вы не верите мне, я не верю ей, – я глянул на Манечку, – А она тоже кое-кому не верит, хоть и нагло мне врет.
– Сукин ты сын, – ничуть не обидевшись, сказала Манечка, – Я тут тебе душу рву на британский флаг, а ты.
– Все мужчины таковы, – сказала Лиза, – Ты, нагая, кричишь им, чтобы они уходили, а они берут и уходят. Они слышат слова, а не смысл. Что с них, мужчин, взять?
– Лизавета работает в библиотеке, – пояснил я Манечке.
– Ах, – махнула рукой Лиза, – Разве это можно назвать работой?
– Платят там мало, да, слышала, – сказала Манечка.
– Это аутодафе, а не работа, – сказала Лиза, бедная.
Ну, лучше чем в Чечне по людям пулять, подумал я.
Умная Лиза прочла что-то на моем лице, а может, мне показалось, что она предупредительно качнула головой – не болтай, мол, лишнего. Я и не собирался.
– Не хотите зайти ко мне на кофе? – сказала вдруг она.
Очень неожиданно. В гости Лиза меня к себе никогда не приглашала, а тут, надо же, расщедрилась.
– Поговорим по нашему, по-женски, – добавила она.
Выходит, звала Лизавета не меня, а Манечку; мне же в этом кофепитии предстояло быть необязательным довеском.
– Всю жизнь мечтал….
Тут подошла ее очередь, Лиза толкнула в окошечко свою бандероль.
– А почему отправитель другой? – поглядев на надпись, сказал приемщик. Рыхлый, с нездорово сероватым лицом.
Лиза выложила на стойку паспорт.
Приемщик защелкал плотными страницами паспорта, а далее завизжал уж совсем визгливо.
– Что вы мне чужие документы суете! Со своими надо приходить! Не буду я у вас ничего принимать! Ходят тут, время занимают! В правилах же русским языком написано, что….
– Помолчи-ка, мать, – сказала Лиза, вмиг перестав быть бедной. Голос, как я уже сообщал, у нее был густой. У таких голосов очень хорошо получается источать опасность.
В гостях у Лизы
– И где ты таких находишь? – спросила Манечка, обнимая свою сумку-баул, все еще вспухлую – посылку она так и не отправила. Мы вдвоем вошли в заплеванный лифт, чтобы отправиться на первый этаж с этого, третьего.
– Там же, где и остальных, – сказал я под лязг кабины, тронувшейся с места.
– А на вид такой приличный человек. И не скажешь прямо.
Мы только что ушли от Лизы – подрались, поговорили, выпили винца, а прежде кофию, а прежде заявились в ее панельную однушку, что в двух шагах от почты, а еще ранее с гоготаньем выскочили из почтового отделения, где…. Если разматывать историю от конца к началу, то начнется она с запаха мочи и тусклого света в лифте, а завершится немой мхатовской сценой.
А если от начала к концу….
Итак, в почтовом отделении в двух шагах от собственного дома трансвеститка Лиза, в своем странном жакетике напоминающая не то переевшую чиновницу, не то опухшую от забот директрису школы, строго смотрела сквозь заляпанное стекло на приемщика корреспонденций, как и большинство его коллег, кажется, уже рожденного с землистым цветом лица и бельмами в качестве глаз.
– Помолчи-ка, мать! – повелела она ему своим густым голосом, умудрившись передать в двух словах нечто такое, что, наверное, заслуживает пересказа в формате советского учебника «Гражданская оборона». В особенности в главе «Как действовать, если рванула атомная бомба».
Лиза смотрела на служащего почты и ждала. Она ничего не делала, всего-то выложила на деревянную стойку свою крупную руку, украшенную длинными розовыми ногтями. Деталь сугубо женская лишь подчеркивала, что не рука у Лизы, в общем-то, а лопата. А если эти крепкие пальчики соберутся воедино, то кулак образуется такой, что, пожалуй, может и не войти в дыру в стекле, в которую она только что протолкнула свою бандероль, а затем – по истеричному требованию почтаря – и документ отправителя.
Она предъявила ему свой документ. Ну, и что с того, что мужчина, прописанный в паспорте, явился отдавать бандероль в наряде леди? Законом, вроде, не запрещено….
– Ка-ак же, – протянул рыхлый почтовик, пелены в глазах, впрочем, не разжижая, – та-ам же написано, – и тут же сник под строгим взглядом клиентки. Сдался – посылку принял, взвесил, записал где надо, положил на стойку квитанцию, а когда Лиза взяла бумажку, цокнув ногтями по дереву стойки, дернулся словно от электрического тока – и повалился набок.
– Плеха-а! Чи-ла-авеку пле-еха! – взвыл за нашими спинами высокий старушечий голос.
