Марина Болдова - Шанс (Коммуналка)
Он жил ради мальчика. Жил с виной перед его матерью, по дурости его, Маринина характера, не понятой и не принятой им. Тогда бы ему его сегодняшнюю мудрость, он бы нашел силы еще раз вытащить ее из наркоты. И не потерял бы дочь так рано. И не пришлось бы искать концы запутанного клубка Ольгиных связей, в Москве или здесь, дома.
Он так обрадовался, когда узнал, что отец Степки не тот, кто убил его дочь. И тут же пришел в ужас, узнавши правду: отец его умер от наркоты. Да что же за наказание такое! Маринка, подруга Ольгина, сначала рассказала ему не все. А когда рассказала, понял Маринин, почему Ольга из Москвы уехала. Испугалась за сына. Потому, что Малиновский Степка. Степан Михайлович Малиновский. Кто же не знал, сколько миллионов наворовал Степкин дед, зачем-то признавший себя на самом деле его отцом. Так, что получается – Степка единственный наследник дедовых денег. Если они есть, конечно. А недавно оставалась еще и Ольга. А ведь могли ее убить. Выследить и убить. Мысли эти посещали его долго, до тех пор, пока следователь по ДТП не закрыл дело: авария была не подстроена, виновник – Соснов, отвечать некому. Немного успокоился Маринин, хотя и решил про себя, что по возможности сам усыновит Степку и даст ему свою фамилию. Чтобы ничего не напоминало о той, московской, жизни.
Маринин прислушался: хлопнула дверь черного хода. Этой дверью, насколько он успел понять, не пользовался никто, кроме Бориса Ракова, комната которого находилась рядом с ней. Дверь была на тугой пружине, старой и проржавевшей, открывалась с жутким скрипом и закрывалась резко, вырываясь из рук входившего. Вслед за стуком двери обычно раздавалось не менее громкое «твою мать», выговоренное с чувством подвыпившим где-то Борисом. В тишине ночной квартиры эти звуки были слышны всем, но замечание соседу никто не делал, то ли в силу пофигизма, то ли деликатности. Мочал и Маринин. Раков ему не нравился с первой минуты встречи в кабинете нотариуса: не любил Маринин хамов, а Раков им и был. И тогда же Маринин перехватил чуть брезгливый взгляд Алевтины, скользнувший по лицу Ракова, порадовался, что не одному ему тот не нравится. А с сегодняшнего дня он стал замечать, что сосед с интересом посматривает в сторону Али, то ли виды какие на нее имеет, то ли так просто, от скуки.
Вдруг он услышал тихое бормотание за стеной, точно какая-то женщина нараспев читала молитву. Это был не голос Алевтины, он бы его узнал. Но, звуки шли именно из ее комнаты. Маринин точно знал, что Аля одна, подруга, он даже знал ее имя – Катерина, к ней сегодня не заходила, с Алей он попрощался всего час назад, около ее двери, пожелав ей спокойной ночи. Маринин было подумал, что это бормочет телевизор, но тут же вспомнил, что как раз его-то у Али и нет. Голос ненадолго стих, а через минуту запричитал снова. Теперь Маринину показалось, что это скорее жалоба, чем молитва, с редкими всхлипами. Потом раздался вскрик, звук падающего тела и все смолкло. Маринин замер. Наступившая тишина скорее испугала, чем успокоила его, он встал, оделся и вышел в коридор.
Он стучал тихо, но настойчиво, пугаясь с каждой минутой все сильнее. Он не знал, что могло произойти там, в комнате, отделенной от его комнаты только стенкой. Он вспомнил вдруг сразу, что квартира эта на первом этаже, что на окнах нет решеток, а самих окон больше, чем стен. И, что угловое окно Алиной комнаты выходит во двор.
Он стукнул в последний раз, решив, что сейчас начнет ломать дверь, и нажал на ручку. Открыто.
Аля лежала на полу в странной позе: на спине, широко раскинув руки в стороны. Правая рука была крепко сжата в кулак, как будто она держала в ней что-то, что боялась рассыпать. Левая расслаблено лежала раскрытой ладонью кверху. Лицо казалось мертвенно бледным, а губы белыми. Маринин сделал три шага в глубину комнаты, ровно столько оставалось до Али, опустился рядом с ней на колени и закрыл глаза. «Господи, я не хочу больше терять. Что сделала плохого эта женщина, что ты так рано забираешь ее? Для чего ты оставляешь на земле меня, если все, кто мне становится дорог, уходят? Что остается мне – оплакивать их в одиночестве? Это наказание не по мне…», – молился он, боясь дотронуться до лежащей Али.
Глава 24
Не пить он уже не мог. Он признался себе в этом, и от этого признания ему стало легко и свободно. Он говорил себе, что пить будет потому, что…Дальше шли причины. Причин было много, самая простая – жалость к себе, неустроенному. Этот месяц он потихоньку покупал маленькие фляжки коньяка, сначала подороже, потом так, дешевого, оправдываясь, что коньяк он и есть коньяк, коричневая жидкость сорока градусов крепости и все. А эффект что от Хеннеси, что от московского один: сначала эйфория, наутро – головная боль. И еще ему казалось, что он не напивается, поэтому соседи ничего не замечают. Ему даже казалось порой, что не замечают они и его самого. Словно и не живет он в этой квартире.
А он здесь жил. Занимал комнату с окном во двор, обставленную просто, но со всем необходимым. Был даже письменный стол, дубовый, с двумя тумбами и прикрученным к столешнице набором для чернил: в резной подставке – углубление для чернильницы и кольцо для перьевой ручки. Он ел и пил за этим столом, пользуя зеленую суконную обивку вместо скатерти, заляпав в первый же вечер ее майонезом. Было немного стыдно, так, только после первой рюмки, а потом хмель уничтожил это чувство на корню.
Поиск работы он откладывал сначала на следующий день, потом на неделю, пока не понял, что деньги когда – то закончатся, одалживаться будет не у кого, и останется только одно: идти на поклон к школьному другу. А как раз этого он и хотел избежать. Стыдно перед Васькой ему не было, но не хотелось выслушивать нотации и видеть его довольно-снисходительную ухмылку. Однажды, купив газету, он все-таки позвонил в пару мест, на завод, где требовался кладовщик-мужчина и в агентство, набиравшее охранников. Выяснив, что он не знает «1-С» склад, а в охрану нужны мужчины до сорока, он решил, что никому не нужен в принципе.
Он ничего не знал про своих соседей, ни к кому не испытывал никаких чувств, ни зависти, ни симпатии, и очень не любил сталкиваться с ними на кухне. Поневоле приходилось обмениваться фразами, что-то отвечая на вежливые вопросы ни о чем. Однако, почти постоянно находясь дома, он не мог не заметить, что днем в квартире остается только он и девушка Юля. Вот она затрагивала в нем какие-то душевные струны, он даже иногда переживал за ее одиночество: молодая ведь, все впереди.
Но, сейчас и Юля стала уходить из дома рано утром. Видимо, устроилась на работу.
А вчера в его жизнь вернулась Катерина. Если бы не увидел ее, входящую в комнату соседки Алевтины, мог бы подумать, что «измененное состояние», как сейчас модно называть пребывание под парами алкоголя, дает ему шанс пережить все заново: так вдруг «ухнуло» вниз его сердце. Он ее не узнал, почувствовал, скорее, не обрадовался, а испугался. Юркнул обратно в свою комнату, схватил со стола початую бутылку коньяка и…поставил ее обратно. Какая-то пока еще неясная мысль, что все, что с ним происходило в последнее время, не просто так, заставила его остановиться и задуматься. Потеря работы, смерть матери, пожар – его как будто все ниже опускали в яму. Опускали до тех пор, пока он не коснулся дна. И тут же кто-то протянул ему руку помощи. Конечно, в земном исполнении это был Качинский, подобравший его, растерянного и жалкого на пожарище. А потом и «пристроивший» его к завещанию старушки. И что же делает он, Жора Поляков? Тупо посылает эту помощь на…Нужно было, наверное, чтобы это видение – Катя Сотникова (а, может быть, эта женщина и не она совсем, а только воспоминание о ней?) вот так буднично, в тапках, прошло по коридору его неожиданного пристанища.
Он теперь думал только о ней. Вчера он не рискнул даже сунуться к соседке, чтобы спросить, Катя ли это была? Да и как сунешься – морда опухшая, глаза – щелки. Только сегодня к вечеру он, посмотрев в зеркало в ванной комнате, успокоился: побрившись, умывшись, причесавшись, Жора Поляков поднялся в собственных глазах. Прорепетировав речь перед все тем же зеркалом, он вернулся в свою комнату, переоделся в джинсы и футболку, пожалел, что нет у него туалетной воды для создания окончательного образа, и повернул ручку своей двери.
Звуки, которые он услышал, как только приоткрыл дверь, напугали его настолько, что он замер на пороге. И доносились они как раз со стороны комнаты Алевтины. Поляков увидел, как выбежал от себя Маринин, с минуту постоял в нерешительности у двери соседки, осторожно постучал. Он стучал все громче, настойчивей. А потом, так и не дождавшись ответа, вошел внутрь. Поляков, уже не сомневаясь, двинулся за ним.
Маринин стоял перед лежащим на полу телом на коленях. Георгий сделал шаг, другой и остановился у него за спиной. «Нужно включить свет, ничего же не видно», – первое, что подумал он. Вторая мысль, очень четкая, пришла вслед: скорая, срочно скорую помощь. Даже, если окажется, что уже поздно.
