Ирина Муравьева - Ты мой ненаглядный! (сборник)
Тетя Катя никогда не называла дядю Сашу «мужем». Она говорила: «супруг», а чаще пышнее: «супруг Александер». У нас называли его просто «Сашкой».
– Поганый ты, Сашка, мужик! – сказала бабуля однажды в глаза.
Супруг Александер моргнул, но стерпел, зато тетя Катя обиделась:
– У вас у самих зять яврей. Дак что нам теперь? Из квартиры сьезжать?
История такая: в подвале нашего деревянного четырехквартирного дома, принадлежащего до революции какой-то купчихе, а может, купцу, жил дворник с семьей. И был он татарином, и дети его тоже были татарскими. Про них говорили: «татарские дети». Они были смуглыми, быстрыми, юркими, их очень нечасто и мало кормили, поэтому дед иногда приглашал «татарских детей» к нам обедать. Когда мы обедали вместе, то я ликовала: они были – гости, к тому же – мои.
Года за три до моего рождения и за шесть, стало быть, лет до смерти моей молодой и грустной, судя по ее фотографиям, мамы, к своему брату, живущему в подвале и служащему дворником целого нашего переулка, пришел молодой Мустафа. Пришел не один, с русской женщиной Катей. А был Мустафа очень мелким, но жилистым, и Кате едва доставал до плеча. Она же была величавой и крупной, с глазами такого же цвета, как поле, когда урожай только-только собрали, и осень в узорном платке до бровей, стоит на пороге. Пришли они, сели. Обветренный дворник, весь обремененный детьми и в калошах, спросил Мустафу, для какой-такой цели ему нужна русская женщина Катя. На что Мустафа, дернув жилистым горлом, сказал, что он с Катей вчера расписался.
Тут нескольких крепких, но Катей не понятых слов на татарском, решили все дело: новобрачный, лицо у которого стало малиновым, порвал с родным братом семейные связи, отрекся от всех мусульманских законов и взял себе русское имя. И так прошло целых шесть лет. Теперь, после смерти Матрёны, каморка, в которой старуха держала сундук, спала на тряпье и тряпьем укрывалась, досталась законной супружеской паре.
Много, много прекрасного было в нашем доме! Хотя бы вот эта их новая спальня. Такую кровать, в пышных белых подушках и всю в кружевах, всю в каких-то накидках, создать просто так – без любви, по расчету и без понимания роли семьи – нельзя, не создастся такая кровать. А если создастся, то тотчас и рухнет, уйдет на дно жизни, как славный «Титаник». Мне кажется, что при субтильном росточке порвавший с народом своим Мустафа, а ныне супруг Александер, не мог сам залезть на такую кровать, и мощная, с бедрами, круче колес, жена поднимала его, как ребенка, и он засыпал там внутри ее бедер, внутри кружевной белизны, и кукушка в настенных часах отмеряла обоим течение их незатейливой жизни.
Утром супруг Александер выходил на кухню в трусах до колен и сетке на черных своих волосах. Он шел чистить зубы, а все остальные стояли и ждали, пока он почистит.
– Эмаль соскребешь! – говорила бабуля. – Не белыми будут, а как из железа!
Он не отвечал. Все стояли и ждали. Одна тетя Катя с лицом, красным, крупным, ходила степенно из комнаты в кухню и снова обратно то с тазом, то с чайником, то с горкой оладий, то с кислой капустой. И гордость была в ее сильных чертах.
Однако при всей этой полной идиллии не все было просто. Я слышала, как, отсморкавшись в кулак, она со слезами шептала бабуле:
– Ни свадьбы, дак, не было, дак, ничего! Живем, как собаки, прости меня, Господи!
– А сколько таких! – утешала бабуля.
– Дак мне наплювать! – Тетя Катя плевала и тапочкой терла слюну. – Дак плювать!
Чем ярче она натирала мастикой свой пол и чем больше солила капусты, чем чаще давилась по очередям за модным немецким фарфором и чешским (еще даже много модней!) хрусталем, тем все неустанней болела душа. Ах, вот кабы в церковь! Другой разговор.
В церковь бывший мусульманский человек Мустафа идти отказался:
– Смотри, Катя, брошу!
И он не шутил. Тогда она и настояла на свадьбе. Спасибо судьбе: схоронили Матрёну и стало гораздо свободней с жилплощадью. Пошили хорошее белое платье, еды наготовили – полк накормить. Супруг Александер ходил недовольным и зубы стал чистить три раза на дню. К тому же он взялся еще парить ноги, но это уже перед сном. Сидел у окна, две ступни – в кипяток, кричал тете Кате:
– Подлей! Остывает!
Она подливала из синего чайника. Над ними плыл пар.
На свадьбу пришли все свои, то есть дом в его окончательном полном составе. Из первой квартиры – Елена с племянником. Елена – старуха, племянник – больной, у нас говорили, что он: «дефективный». Соседка ее Серафима, из «бывших», во рту папироса, родных – никого. Был дядя, но дядя за что-то сидит. Она, Серафима, молчит, только курит. Из третьей пришла семья Карповых: муж похож на жену, как две капли воды, жена так же точно похожа на мужа. Короче: как два близнеца. С собой привели всех детей, уже взрослых. Сын только из армии, но уже пьет. Пока что не сильно, но это пока что. Из нашей квартиры – бабуля и дед. Бабуля пошла в чем была, ей «плювать», а дед надел галстук и даже пиджак.
В подвале родня Мустафы – Александера, по запаху судя, травила клопов. Так крепко травила, что окна открыли.
– Они, дак, назло, за клопов-то взялись! – Невеста сморгнула блестящие слезы. – Век жили с клопами и, дак, ничего! А тут им приспичило! Дак чистоплюи!
Поели блинов с крупной красной икрой, потом пирогов, потом подали студень. Все выпили, даже бабуля и дед. Племяннику (даром что он «дефективный»!) налили в стаканчик, и он тоже выпил. И стало совсем хорошо на душе, а Карповы: муж, и жена, и все дети сказали, что самое время петь песни. Их сын развернул было новый баян, но вдруг, ярко-красный, поднялся жених, оперся рукой на затылок невесты и тут все заметили, что жених пьян.
– Не надо мне этого… И не хочу… – сказал Александер. – А ты, ты пошла… – И он смял на Кате бумажный цветок. – Пошла, я сказал!
И передразнил ее речь:
– «Дак» да «дак»! Гусыня какая нашлась! Ишь ты, ну ты! Я сам буду петь! А ты: ни гу-гу! А то щас возьму да и выкину всех!
– Ты что, Сашка? Сядь! – прошептала бабуля. – Ты, Сашка, на свадьбе!
– Чихать мне на свадьбу! – ответил строптивый и тут же запел:
– Туй кулмаге-е-е ак ефакте-е-е-е-ей,Кызлар гуя-я-я аккошла-а-а-ар,Аклык бит ул, сафлы-ы-ык бит ул,Яусын айда-а-а алкышла-а-ар…
Допев эту малоизвестную песню, он выпил стакан, закусил его студнем и снова запел:
Алмакле-е-е-ер, ак телакле-е-е-ер,Туйда-а-а гомер-гомерга-а-а-а,Туй кулмаге киге-е-е-ен кызнын,Урыны булла-а-а-а гел турда-а-а…
Куплеты и стоны сменяли друг друга: во всех была степь, кочевая кибитка, высокие кони, свободные ветры… Никто не солил в степях кислой капусты, не чистил зубов, ног не парил в тазу, но все были дикими, сильными, вольными, свистело в ушах, развевались знамена, и жен было много, и много скота…
Глава третья: у нас бывал Пушкин
Карповы из третьей квартиры въехали в наш дом позже, чем дед с бабулей и только что родившейся моей мамой (меня тогда как-то загадочно «не было»!), они в него въехали вместе с Матрёной (которой теперь «уже не было»!), а до этих Карповых с их баянистом, который нас всех доводил до мигрени, в квартире их часто бывал сам внук Пушкина.
Я это узнала из разговоров моей бабули с ее подругами.
– Дурак был набитый! – говорила бабуля, сидя на диване с поджатой по своей привычке правой ногой. – Набитый дурак! Генерал.
В отличие от нее, резкой, умной, решительной, подруги всегда почему-то стеснялись, а самая милая, самая славная – Головкина «Лялька», как все называли ее, к тому же еще и немного картавила.
– Да как же он был: генегал и дугак? И, кгоме того, ведь такая семья…
– Семья-то при чем? – возражала бабуля. – В семье один Пушкин и был только умным!
– Не пгосто был умным, он был гениальным!
– Уму не мешает. А внук был – дурак!
– Какая вы, Лиза, всегда нетегпимая…
– Ты, Лялька, зато уж такая терпимая!
Бабуля всегда говорила ей «ты», а Лялька всегда только «вы».
– А чем же он был таким глупым?
– А всем! Женат был, с детьми. А башку потерял!
– Вы, Лизочка, так говогить не должны. Ведь он же хотел ей помочь, вы сказали?
– Таким не поможешь. Катилась, как в пропасть! – Бабуля махала ладошкой. – Как в пропасть! И что? И скатилась.
Несмотря на внимание, с которым я слушала эти разговоры, моему шестилетнему жизненному опыту никак не удавалось составить цельной картины. Была, значит, женщина в третьей квартире. И к ней приходил генерал, но дурак. К тому же: внук Пушкина. Дальше-то что?
Итак, в нашем доме была еще: тайна. Была и осталась. Ведь я же не знаю и вряд ли узнаю, к кому приходил в двадцатые годы «дугак – генегал» и чей он был внук. Теперь-то там Карповы с аккордеоном, сидят щи хлебают, а раньше «мужчин, как магнитом, тянуло».
– Ведь вы ее, Лизочка, видели часто? Она ведь вам нгавилась?
– Мне? Никогда! Худющая, слабая! Лежит, вся в мехах. А чего ты лежишь? Вокруг-то… – Бабуля моя озиралась. – Вокруг-то ведь: большевики!
