Денис Драгунский - Нет такого слова (сборник)
Мне было неприятно, но не очень. Я понимал, что виноват, но особенно не угрызался. Я почти забыл о щегле через неделю или две. Но с каждым годом мне становилось все тяжелее и горестнее об этом вспоминать. До сих пор тяжело. Когда со мной случается что-то отменно нехорошее, я сам себе говорю: это мне за то, что я птичку погубил.
Луна и облако прекрасно бесстрашно недолго
Андрюша с Ирой уже три недели целовались. А мы с Олей все ходили вокруг них и вокруг друг друга. Вот пойдем вечером на опушку в стогах поваляться. Только заберемся наверх, только вытряхнем солому из-за ворота, на закатное солнце посмотрим, как оно, простите, золотит едва видные крыши дальней деревни… – готово. Они уже повалились в сено и целуются.
А мы рядом сидим, как птички на ветке. Отвернувшись.
На скамейке над речкой – та же история.
Не говоря уже если собрались вчетвером дома. Они в другой комнате закрываются, а мы телевизор смотрим.
Никак не решались. Ни словами, ни руками тем более. Четырнадцать лет, что вы хотите…
Однажды долго сидели перед нашим крыльцом. Мы тогда времянку у Жданова снимали, и была там скамейка из тонких ошкуренных березовых стволов. Вот мы с Олей сидим на этой скамейке.
Решено: если луна зайдет за облако, я ей руку на плечо положу. Левую.
Она слева сидела. Она смотрела вниз и носки туфель сводила и разводила. А я на небо глядел, чистое, как в планетарии.
Значит, до следующего раза. Тем более половина одиннадцатого. Ей уже домой пора.
И вдруг неизвестно откуда накатывает ветер, и облака закрывают луну.
Ну, всё…
Кладу ей руку на плечо:
– Тебе холодно?
– Немножечко, – шепчет.
Мы стали целоваться. Сразу. Решительно и сильно. Долго. До соленых десен. Очень истосковались за эти три недели.
Потом мы целовались каждый вечер у нее дома, на старой тахте с глухими пружинами. Погасив свет. Там была старая конторская лампа из черной тяжелой пластмассы. Выключатель в виде шляпки. Туда-сюда.Но днем я часто был с парнями. То в лес, то на лодке, то на велосипедах. Мужские дела, понятное дело. А Оля читала книжки на раскладушке под яблоней, учила английский и подолгу играла с бадминтон с одним мальчиком чуть помладше.
Я видел, как он подает ей волан, как они разговаривают и смеются. Но я ничуть не ревновал. Проезжая мимо на велосипеде, я махал ей рукой, я любовался ее смуглыми руками, ее стрижкой с запятыми на скулах, ее тонким цветастым платьем и знал, что эта девочка – моя. Что вечером я приду к ней, мы погасим старую тяжелую лампу, и упадем на тахту, и будем целоваться изо всех сил. Первый раз в жизни – мужское чувство . Она моя. Только моя, и ничья больше, и я ничего не боюсь.
Прощеное воскресенье сувенир, штучка на память
У меня есть дальний родственник по отцовской линии, Лёня Морозовский его звали или зовут еще – не знаю, жив ли он; если жив, то ему сейчас семьдесят пять или больше. Не знаю, как он и что, потому что он с семьей уехал в Израиль в конце семидесятых из города Гомеля, откуда мой папа родом. Лёня – рабочий высокой квалификации, наладчик 6-го разряда, милый и добрый человек.
Когда ему было двенадцать лет (многодетная семья, только кончилась война), в доме что-то пропало. Что-то дорогое, что можно было продать и купить еду или одежду.
Его отец решил, что это Лёня украл. Лёня (двенадцать лет, однако!) попихал учебники в мешок и ушел из дому, чтобы не вернуться никогда, чтобы ни разу более не увидеться с отцом и даже не приехать на его похороны.
В 1970 году мой папа в предчувствии недальней смерти поехал – в моем сопровождении – в Гомель, повидаться, то есть на самом деле попрощаться, с родными местами и с родственниками. Тогда я узнал про эту историю и спросил Лёню Морозовского что-то вроде: «Как же так?»
Он ответил: «Отец меня оскорбил, и я его не простил».
Как просто. Как жестоко. И как реалистично – потому что для Лёни этот уход из дому был, очевидно, единственным способом сохраниться, остаться человеком, а не превратиться в озлобленного зверька.Детские обиды не забываются никогда.
Даже легкие недоумения остаются. Смешно: я до сих пор как-то странно отношусь к своему дню рождения, а в детстве я его прямо ненавидел. Потому что родители мне предпочитали дарить (не каждый раз, но очень часто) всякие полезные вещи. Вроде зимних ботинок. Или теплого свитера.
Хотя с родителями мне редкостно повезло, чего уж говорить.
Но в подарок получать люблю всякие безделушки.Кастовое чувство и пускай стережет тебя толстый лифтер
Помню одного мальчика из очень высокопоставленной семьи. Даже из двух высокопоставленных семей – смешно, но так оно и было: внук двух министров. Он со мной дружил, потому что я – «сын известного писателя» – был худо-бедно равен внуку министра. А может, и не худо-бедно, поскольку в то время творческая интеллигенция высоко ценилась. Уж выше, чем сейчас, ясное дело.
Однажды он сказал, что познакомился с интересным парнем, сыном генерала. Познакомил меня с ним. Ну, парень как парень. Немножко нахальный, напористый, но ничего. Вот мы с этим сыном генерала как-то встретились в метро, чтобы идти в гости к тому, первому. Который внук министров. Обо всем, кстати, было заранее договорено. Вот мы входим в подъезд, а там серьезный такой лифтер:
– Вы к кому, молодые люди?
– К такому-то.
– Хм. Да его дома нет.
– Не может быть! – говорим мы чуть не хором. – Мы утром договаривались!
– Очень может быть, – разводит руками лифтер. – Но сейчас его нет дома.
– Это ошибка, – говорю. – Пожалуйста, если нетрудно, позвоните и узнайте.
– Пожалуйста, пожалуйста.
Набирает номер. Выясняется, что того действительно нет дома. Задержался на дополнительных занятиях. А оттуда поедет к другой бабушке.
– Извините, – растерянно говорим мы.
– Пожалуйста, пожалуйста.Вышли, пошатались по улицам, разошлись.
Только захожу домой – звонок.
Звонит мой дважды министерский внучек. Очень извиняется, что поставил меня в неловкое положение. Потому что меня он любит-ценит-уважает, а вот с этим генеральским сыном общаться не желает. Почему?
А потому, что тот все наврал . Нет такого генерала, с такой фамилией. «Откуда знаешь?» – «А я специально у дедушки спросил». И предостерег меня: «Ты с ним не водись, потому что он вообще подозрительный тип, ты прости, что я тебя с таким аферистом познакомил».Я не бросил трубку сразу, к сожалению. Но общаться с ним перестал. Потому что тот парень, конечно, не был аферистом. Все проще и социально обиднее: мой дружок при знакомстве вывалил новому приятелю все свои семейные регалии. А тот выдумал себе папу-генерала в ответ на дедушку-министра.
Выходит, я оскорбился за другого человека. Но, наверное, во мне этот блюститель кастовой чистоты тоже будил какую-то сословную неприязнь. Потому что я всякий раз – боже мой, всякий раз! – с чувством глубокого удовлетворения вспоминаю, что из него ничего не вышло, не догнал он своих дедушек, даже близко не подошел. Как это, однако, дурно и злобно с моей стороны.
Женщины переходят реку вброд символы и знаки
Мне приснился страннейший сон. Как будто я увлеченно и быстро читаю книгу, интересную и неплохо написанную. Со странным названием и сюжетом. Название: «Женщины переходят реку вброд».
Книга про придворного художника, живущего в России, в нынешней, современной. Однако это монархия. Причем монарх называется не царь, а почему-то король. Сюжет заключается в том, что этот художник пишет по королевскому заказу картину с указанным названием. Большое и, главное, очень символичное полотно. Как бы в противовес знаменитой незаконченной картине Павла Корина «Русь уходящая»: это была огромная картина, где печально шествовали в никуда церковные герои прежней России. Монахи, монахини, богомольцы. К этой картине есть знаменитый этюд (сам размером два на полтора) «Отец и сын».
Картина, которую пишет герой книги – «Женщины переходят реку вброд», – должна, по утвержденному королем замыслу, быть символом преемственности истории. Река, и пейзаж вокруг, и сами женщины в неожиданно старомодных костюмах (начала XX века – шляпки, вуальки), но с современными лицами и фигурами, и даже портретные черты изображенных женщин – все это должно нести некое философское значение, должно читаться как знак эпохи.
Но кроме всего – и в этом важная часть замысла – это должна быть просто хорошая картина, просто изображение красивых, нарядных и сильных женщин, которые, подобрав юбки, а кое-кто и почти раздевшись, обнажив ноги, перебираются через неглубокую реку.
Художник долго подбирает натурщиц, ищет лучшую композицию, пишет картину почти год. И вот она готова. Ее смотрит король во главе всего двора.
Картина принята, одобрена, она будет висеть в каком-то очень престижном месте (то ли в Государственном зале приемов, то ли в фойе Третьяковки) – это как раз обсуждает король с придворными.
