Владимир Шпаков - Песни китов
Все это напоминало таинственные ритуалы, описанные в «Могиле Таме-Тунга». Женька не высекал петроглифы, не топил камни в реке, но сходство ощущал, как и перекличку с книгами, за которые упрятывали в «богоугодные заведения». Слово представлялось силой, чем-то вроде ветерка, казалось бы, малозаметного и несерьезного, а потом вдруг обретающего энергию урагана…
Когда Лариса обмолвилась, что одна отправляется на дачу, Женька сделал вид, что пропустил реплику мимо ушей (азбука: не проявляй навязчивого интереса к объекту желания!). Лишь через полчаса, будто вспомнив, он спросил:
– Кажется, ты говорила про дачу?
– Да, я туда в субботу поеду, вещи отвезти.
Он возвел очи горе:
– Меня тоже на дачу гонят – проверить, как там после зимы. Может, вместе? Заодно помогу с вещами…
Все складывалось как нельзя лучше. Мать удивилась: помнила, что сын и дача – вещи несовместные, но она таки набила баул хозяйственными мелочами, благо дачный сезон был на носу.
– Гамак еще возьми, – вспомнила перед выходом. – И не задерживайся, пожалуйста.
– Да я только туда и обратно!
Погода выдалась классная: солнце, безветрие; и народу в электричке немного – не то что в пик сезона. В электричке он прочитал кое-что свежее и, получив похвалу, пообещал продолжить, когда приедут.
По дороге от платформы «Дачи» Женька тащил ее и свои вещи, отмахиваясь от попыток помочь. Он играл роль мужчины – сильного, независимого, берущего тяготы жизни на свои плечи. И пусть спина взмокла, а руки отваливались, он шагал сзади, отметая, опять же, предложения отдохнуть.
– Смотри, прилетели!
На высоком столбе, увенчанном шапкой гнезда, стоял аист. Вскоре из гнезда поднялась еще одна аистиная голова, повернулась в их сторону и тут же скрылась. А стоящая на страже птица взялась шарить длинным клювом в своих перьях.
– Вижу… – выдохнул Женька.
– Может, передохнешь?
– Да я не устал вовсе! Идем!
Вначале зашли на ее дачу, та располагалась ближе. Калитка, мощеная дорожка, усыпанная истлевшей листвой, а вот и дом, в котором Женька был лишь однажды, еще в детском возрасте. Эта дача была из кирпича, с просторной верандой, не то, что «скворечник», выстроенный Женькиной матерью.
Затхлость, правда, чувствовалась, поэтому Женька предложил разжечь печку. Желая чем-то себя занять, он тут же побежал колоть дрова, чтобы спустя несколько минут ввалиться в дом с охапкой поленьев. Накидав в чрево буржуйки влажноватой бумаги, он с трудом ее подпалил и стал запихивать туда дрова.
Печка, однако, не желала разгораться.
– Ты не так делаешь. – Сбросив плащик, Лариса присела рядом. – Нужно щепу наколоть. Не топором – ножом. Потом положить на бумагу щепочки, дождаться, пока разгорятся, а после поленья укладывать.
– Конечно, сейчас наколю…
Он суетился, спешил, откидывая кудри с мокрого лба, а глаза косили на Ларису. Он пребывал в растерянности: как себя вести? Читать стихи глупо, бравировать начитанностью еще глупее. Он потерял дорогу, точнее, никогда ее не знал, разве что воображал, но игра воображения – одно, а если вот так, рядом, когда соприкасаются бедра…
– Вот, уже лучше… – донесся ее голос.
Женька закашлялся будто бы от дыма, сочившегося из-под дверцы.
– Разгорится, никуда не денется…
Он не заметил, как первенство перешло к ней. Мужчина – сильное плечо остался где-то у столба с аистами, а здесь пребывал лунатик, подчиняющийся всему, что предложат. Открыть нижнюю дверцу буфета? Хорошо. Достать консервацию? Сей момент.
Пока он возился с крышкой, под которой находилось что-то замаринованное (помидоры, кажется), Лариса поставила на стол пузатый графин с бордовой жидкостью:
– Это наливка, с прошлого года осталась. Выпьем?
– Почему нет? – пожал он плечами.
Внезапная мысль, мол, то же самое могли предлагать Рогову, на время отрезвила. «Выпьем, Севочка?» – «С удовольствием, Ларочка!» – «А потом что будем делать?» – «Неужели непонятно, друг мой?!» Отрезвление, однако, было минутным, он попал в поток, который нес непонятно куда, и не было сил выбраться на берег (да и не хотелось выбираться).
– Что ты сказала?!
Шум потока, кажется, сделал его глухим.
– Я говорю: куртку сними, тепло уже…
И верно: тепло от печки наполняло дом и заползало внутрь, превращаясь в томительный жар. Женька сбросил куртку с джемпером, оставшись в одной футболке, но жар не проходил. Потом в граненые рюмки, которые она достала из-за буфетного стекла, лилась бордовая наливка, и зубы сводило от ее сладости, а по пищеводу будто спускался огненный комочек. Странным образом комочек снизу поднимался вверх, распухал и проникал в мозг, начинавший гореть. А что взять с горящего мозга? Он же неуправляем, спрашивает такое, чего по трезвости никогда не спросишь…
– А как… – Женька сглотнул комок. – Как твои любимые аисты размножаются?
Лариса вскинула глаза:
– Почему любимые?
Он тряхнул кудрями:
– Ладно, пусть нелюбимые. Так как же?
– Как и другие птицы: яйца откладывают. Потом высиживают по очереди…
– А перед этим что делают?
– Перед этим самки воюют за самца.
– Самки?!
– Ага. А он гуляет себе в сторонке и в ус не дует… Женька качнулся, пытаясь осмыслить необычность аистиной брачной игры. Когда воюют самцы – все ясно, так положено, но конкуренция женского пола?! Он представил, как ради него выходят на поединок Завадская и Лариса, встают перед школьной доской и начинают фехтовать на указках. Но картина тут же померкла: Завадская, возможно, и фехтовала бы, но эта, что сидит напротив и улыбается, как Джоконда, не станет биться. За нее будут копья ломать, чем Женька, собственно, и занимался.
Улыбка (усмешка?) Джоконды не сходила с ее лица, она будто говорила: пойми этот намек, Женечка, своими горящими мозгами. А если не понимаешь, дурачок, я сниму свитер и буду сидеть за столом в маечке-безрукавочке. Если же и этого не поймешь, расстелю белье на двуспальном диване.
– Матрас вроде не сырой, можно застилать… Помоги, а?
Поднявшись на деревянных ногах, Женька взял в руки два конца простыни. Зайдя с двух сторон дивана, они взмахивали куском белой материи, и маечка всползала вверх, оголяя темную выемку пупка, и руки взмывали, открывая белые бритые подмышки, и в паху уже было горячее, чем в мозгах.
Когда простыня улеглась на место, и подушка тоже обрела одеяние, Лариса уселась на край дивана и провела ладонью по белью:
– Совсем не сыро…
Он же продолжал стоять столбом.
– Может, еще наливки? – спросила, отвернувшись.
– Давай… Кха-кха… Извини, дыма наглотался… – Он откашлялся, сел на стул. – Давай еще. Наливки.
Как-то неправильно все развивалось, не по его сценарию, он плясал под чужую дудку. А тогда можно налить и раз, и другой, чтобы совместить себя, неуверенного, с кем-то уверенным и сильным, вроде ландскнехта, ворвавшегося в побежденный город. Да, он ландскнехт, которому достались плоды победы: скарб, золото, женщины. А как себя ведут наемные вояки с женщинами? Грубо ведут, не церемонятся и не сюсюкают, а просто срывают одежду, чтобы вонзить в слабую самку могучую возбужденную плоть…
Кажется, он пошатнулся, когда вставал из-за стола, да так, что едва не упал. Но это уже было неважно: оседлав волну воображения, он лапал чужое тело, стараясь быстрее его оголить, а тело сопротивлялось, отбивалось, и почему-то слышалось: «Перестань, я сама!» Как это – сама?! Кто тут воин-победитель, чей законный трофей – чужое лоно?! Он упорно вжимал свой рот в ее рот, чувствуя, как течет слюна, блестевшая перед ним и делавшая матовую кожу Ларисы глянцевой. Внизу тоже было влажно, и он тыкался членом в эту влагу, не умея попасть, куда надо. Наконец сопротивление было сломлено, он таки вонзил плоть, совершив несколько конвульсивных движений, после чего тут же обмяк.
Он не предполагал, что исторжение семени обернется маленькой смертью, когда не в силах не то что встать – оторвать голову от дивана. Или то действовала наливка? Он лежал, словно придавленный к простыне прессом, и был не в силах осознать случившееся. Он даже не сразу понял, что лежит в одних трусах, приспущенных до колена. Быстро натянув трусы, Женька накрылся одеялом, и вдруг захотелось исчезнуть, как представители загадочного племени, возглавляемого Таме-Тунгом. Они обладали этим умением – исчезать, когда требуется, буквально растворялись в воздухе, а он? Тоже мне – ландскнехт…
Все было не так, спектакль, который долгое время репетировал, оказался сорван по его же вине! В идеале он видел себя свободным, раскованным, остроумным, умеющим удержаться на тонкой грани между пошлостью и пуританством, когда словесная игра плавно перетекает в любовные ласки. А в жизни? Он столкнулся с неуправляемой стихией, с хаосом, когда пряные животные запахи, слюни, вздохи и стоны смешиваются во что-то головокружительное и одновременно пугающее, от чего хочется тут же сбежать.
