Маша Трауб - Руками не трогать
– Меня это успокаивает, – объяснила Ирина Марковна, не оборачиваясь и продолжая щелкать ящичками. – Надо бы перламутр почистить. Вы не знаете, чем чистят перламутр?
– Не знаю, – ответил Михаил Иванович, окончательно придя к выводу, что и Ирина Марковна, несмотря на наличие мужа и детей, тоже чокнутая, как и все в этом музее. – Скажите, а почему на вас прохожие оборачивались, когда вы зеркало на санках везли? – Михаил Иванович сам не знал, почему задал этот вопрос – с языка само собой сорвалось.
– Так лето ж было! – спокойно объяснила Ирина Марковна. – Жара, а я с санками и зеркало в теплом одеяле. Знаете, как тяжело по асфальту санки везти? А вот в том-то и дело!
Михаил Иванович топтался на месте, не зная, можно ли считать допрос свидетеля Ирины Марковны Горожевской состоявшимся. Та увлеченно ковыряла ногтем перламутр на ящичке бюро. Михаил Иванович не удержался и подошел к старинному патефону.
– Работает? – спросил он Ирину Марковну.
– Нет, конечно.
– Жаль, интересно было бы послушать. Никогда не слышал, только в кино такие патефоны видел. А починить нельзя?
– Нельзя! – неожиданно резко ответила Ирина Марковна, оторвалась от перламутра и подскочила к патефону, заслонив его грудью. Михаилу Ивановичу пришлось отступить на несколько шагов.
– Мастеров нет? Да? – примирительно спросил он.
– Есть! И мастера есть, все есть! Только не нужно его чинить! Вы, как ребенок, ей-богу. Тем тоже дай все пощупать, потрогать, сломать, испачкать! Никаких сил нет! Сто раз им говоришь – руками не трогать, так не понимают! Все равно лапают! И завести просят! Так на всех не назаводишься! Тому заведи, этому, пятому! Крышку подними, дай за рычаги подергать! Я вам вот что скажу! Я сама этот патефон сломала! Да! Чтобы сохраннее был, пока тут экскурсии. Не работает – и все! А когда надо будет – починят! Я чищу, каждую пылинку сдуваю не для того, чтобы экспонаты трогали! И бюро тоже я попортила. Чтобы не доломали окончательно. Всем же наплевать! Они же и не вспомнят, чей это инструмент! Только Лейла с этими экскурсиями носится – просвещает, видите ли. А то я детей не знаю! Да им что Моцарт, что Сальери – наплевать. Лишь бы уроков не было. Вот они и радуются, что экскурсия! Зачем им эти бюро, инструменты и партитуры? И вам зачем все это? Что? Музыку любите? Так слушайте радио! Чего вы сюда-то шастаете и руками все трогаете?
Михаил Иванович начал пятиться к двери под напором разъяренной Ирины Марковны. Она точно была сумасшедшей. Безумной. Наконец он выскочил за дверь. Такого страха он не испытывал, наверное, с детства, когда в лагере дети в темноте рассказывали страшилки. И Ирина Марковна была такой же страшилкой: «В черной, черной комнате, черная, черная женщина…» «Она портит казенное имущество, – думал Михаил Иванович, – сознательно. Музейные ценности. Это преступление. Нужно составить рапорт». Но он знал, что ничего не напишет. Не сможет.
Сбегая вниз по лестнице, он, не удержавшись, посмотрел в роскошное зеркало, которое висело на стене. Увидел свое изображение и охнул. Вид у него был еще тот – глаза выпучены, волосы растрепаны, ворот рубашки расстегнут. Михаилу Ивановичу стало совсем плохо – воздуха не хватало, ноги стали ватные, в голове шумело. И зачем он посмотрелся в зеркало? Может, оно и вправду с порчей? Кто их разберет – этих бабок, теток… Михаил Иванович присел на ступеньку, схватившись за сердце, – в боку кололо иголками, жгло изнутри. Ладони стали мокрыми. Он хотел вздохнуть поглубже, но в груди каждый вдох отзывался острой болью. Наверное, он потерял сознание на некоторое время. Обморок? Никогда в жизни не падал в обморок. Даже не мог представить, что с ним такое может произойти – не барышня малахольная, здоровый мужик. Очнулся он, услышав ласковый голос Елены Анатольевны:
– Михаил Иванович! Что с вами? – Она гладила его по голове и водила перед носом ваткой, смоченной нашатырем.
– Что случилось? – спросил он, надеясь, что Еленочка не отнимет руку от его головы и будет продолжать гладить.
– Очнулся! – обрадовалась она. – Слава богу. Давайте потихоньку попробуем встать. Вы можете подняться? У нас ведь даже перил нет – на реставрации. Обопритесь на меня. Ну же. – Елена Анатольевна стала его поднимать, подхватив под руку вполне профессиональным жестом медсестры – видимо, на Лейле Махмудовне натренировалась. Сил у нее было маловато, и Михаилу Ивановичу, который весил килограммов на десять больше положенной нормы, стало за себя стыдно. Что он как ребенок. Или как инвалид какой. Здоровый же мужик! Даже простуда его не берет. И тут вдруг обморок! Какой позор!
– Отойди, давай я сама! Ну, милок, хватит валяться, отдыхать, весь пол мне тут протер, вставай, сейчас дети придут, испугаются – дядька лежит на лестнице! – Михаил Иванович почувствовал, как сильные руки уборщицы Гули подхватили его и понесли вниз по лестнице. Он не сопротивлялся. – Вот я и говорю, что удумал? Этот аттракцион у нас уже занят – Лейла Махмудовна падучей страдает. А ты себе что-нибудь другое сообрази. Что у тебя? Сердце, что ли? С виду ты здоровый вроде. Не деревенский? Нет? Это плохо. Я-то подумала, что из сельской местности тебя прислали. Ну да ладно. Пойдем я тебе чайку налью крепкого, сладкого. Как рукой все снимет. А еще сейчас у Ирины уксусу попросим и разотрем тебя. Или водочкой. У Снежаны точно есть. Сейчас, давай, еще чуть-чуть. Приведем тебя в порядок, и потопаешь к себе на работу. Нам не привыкать. И не такое видели. Ты, главное, не волнуйся. У нас тут могила – никто не узнает, что тебе поплохело. Все молчать будем.
– Что случилось? – Внизу у лестницы стояла Снежана Петровна.
– Упал вот. Не все же Лейле грохаться, – объяснила Гуля. – Слышь, у тебя водка-то есть? Или коньяк? Так неси в буфет. В чаек нашему Глинке плеснем, да и растереть его не мешало бы. Или ты уже выдула все? Я вчера заглядывала в шкаф – полбутылки еще оставалось. Давай, поделись с милиционером.
– Сейчас принесу, – пообещала Снежана Петровна и, словно спохватившись, поинтересовалась: – А вам кто позволял в мой шкаф лезть?
– Слышь, иди, а не встревай под руку, – неожиданно резко ответила Гуля, и Снежана ее послушала – побежала за коньяком.
– Ничего, ничего. Всяко бывает. Ты себе сердце не рви. Если тебе чего наша Ирина наговорила, так ты ей не верь. Она вечно болтает, что надо и что не надо. Ты ж ее видел – у нее, кроме сыновей и носов этих гениев, в голове ничего нет. Ей на музей начхать. Просто у нее болезнь такая – что-нибудь мыть и тереть. Я сначала тоже на нее сердилась, а потом поняла – больной человек. Ну что обижаться? Пусть себе тряпкой елозит. Мне не жалко. Хочет секретный состав изобрести, так за ради бога. Хочет имущество ломать, так пусть ломает. С сумасшедшими, с ними как надо? С ними спорить нельзя. А то они раздражаются. Ты соглашайся, кивай и дурочку из себя строй – это им очень нравится. Понял? И с Бертой это действует, хотя она умная. Очень умная. Ты с ней не играй, не юли. Она тебя сразу раскусит. А память у нее знаешь какая? Всех, кто ей плохо сделал, помнит! И никому житья не дает. Глаз у нее плохой. Ты с ней осторожнее.
– Я не могу дурочку… – еле ворочая языком от нахлынувшей слабости, прошептал Михаил Иванович.
– Почему? – удивилась уборщица.
– Я мужчина. Могу только дурака, – пошутил он, и Гуля засмеялась.
– Ну, раз шутишь, значит, все нормально будет. Значит, не болеешь, – обрадовалась она. – Это все нервы и стресс. Сидел бы у себя в Нижнем, так здоровей бы был. Чего тебя сюда-то понесло?
– А вас чего?
– Так я ж по глупости! А ты-то мужик умный.
Гуля, продолжая говорить, спустила Михаила Ивановича с лестницы и довела до буфета, где налила ему чая из самовара и бросила три куска сахара. Прибежала Снежана с початой бутылкой – коньяка было на столовую ложку, и Гуля влила ему в чай, зыркнув осуждающе на Снежану, хотя та поставила на стол нераспечатанную бутылку водки.
– Михаил Иванович, дорогой, что случилось? – Берта Абрамовна появилась рядом, как всегда, из ниоткуда, из воздуха. – Гуля, вы можете идти, только завтра ровно в девять быть на работе.
– Чего «в девять»? – серьезно уточнила уборщица.
– В девять утра, конечно.
– Хорошо, – кивнула Гуля и подлила Михаилу Ивановичу кипятка из самовара.
– Придет не раньше одиннадцати, – сказала Берта Абрамовна сама себе, когда Гуля ушла. – Так что с вами приключилось? Давление? Нервы? У нас тут так душно! Вентиляцию надо менять, да и все коммуникации. Особняк старый, сами понимаете. Памятник архитектуры. Мы уже привыкли, а вот новичкам здесь тяжело. А что я могу? Я ведь просто главная хранительница. Директора-то у нас нет. Не выдерживают нагрузки. Вот и вы свалились, причем в буквальном смысле слова. Шучу, шучу. Ну, как ваша работа? Закончили?
