Алексей Варламов - Все люди умеют плавать (сборник)
– В чем дело, Лара? – спросил он однажды строгим тоном.
Она презрительно промолчала.
– Если ты будешь пропускать семинары, я скажу, где ты зарабытваешь деньги, – прибавил он в ярости.
– А я – откуда ты это узнал. Хочешь, чтобы я приходила, плати.
– За что? – изумился он.
– За то, что я не привыкла ничего делать бесплатно.
К весне Поздоровкин отказался от квартиры и переехал в скромное общежитие с общей кухней, ванной и туалетом. Это не соответствовало ни его зарплате, ни статусу, но профессор объяснил, что его семья в России нуждается, и объяснение было принято. Безумие не проходило, а нарастало, и постепенно его отношение с Ларой превратились в какой-то сложный ритуал.
Он приезжал в Гент – это бывало всегда по субботам – на одном и том же поезде и через весь город от вокзала шел пешком мимо музея с картинами Босха, мимо старинного университета, громадного собора святого Петра, по торговым улочкам, пересекая каналы и площади и так приходил в Розовый квартал. По мере приближения возбуждение его нарастало, и он не видел вокруг ничего – все лица смешивались, терялись здания и площади; он был одержим лишь одной страстью. Наконец впереди мелькали огни квартала. Негритянки уже привыкли к нему. Первое время они еще надеялись заманить чудного и щедрого бородача с поблескивающими глазами к себе и даже легонько постукивали пальцами по окнам, когда профессор проходил мимо, но вскоре перестали воспринимать его как потенциальную добычу и смотрели равнодушно, как смотрели на шмыгающих по переулкам подростков-турков с черными живыми глазами. Профессор проводил у Лары час или полтора, а потом умиротворенный шел гулять по Генту.
В эти часы он думал о том, что вся его профессорская деятельность была исполнена некоего фаллического значения. Руководя студентками и аспирантками, проводя с ними занятия и консультации, он оплодотворял их своей умственной энергией и от этого оставался один шаг до физической любви. По сути, вся его научная школа представляла собой один большой гарем, и Лара была в нем любимой наложницей, через которую он обладал остальными женщинами. При этом он никогда не задумывался о том, что до него или после него в комнатку к Ларе приходили мужчины. Он то ли упускал, то ли гнал эту мысль прочь – во всяком случае его постоянство предохраняло чешку от случайных столкновений. Она знала время его приходов и в эти часы никого кроме него не ждала.
Но однажды приблизившись к заветной комнате, он увидел закрытую штору. В животе у профессора тоскливо заныло, он отступил на шаг, и ему почудилось, что негритянки посмотрели на него сочувственно, а одна несмело улыбнулась: дескать, дело житейское, иди ко мне. Поздоровкин покраснел, подскочил к двери и постучал. Но никто не открыл ему. Он отошел в сторону и стал ждать. Сколько так прошло времени, профессор не знал. Мимо проходили люди, проезжали большие красивые машины, едва вписывавшиеся в узкие закоулки квартала, опускались и поднимались шторы в соседних комнатках. Ему казалось, что он стоит здесь целую вечность.
Наконец Ларина дверь распахнулась, и оттуда вышел низенький смуглый человечек с большими красными губами, на которых блестели остатки жира. Вне себя от ярости профессор схватил его и стал бить по лоснящимся губам. Негритянки за окнами завизжали, со всех сторон набежали турецкие мальчишки и, тяжело дыша, уставились на Поздоровкина. Кто-то засвистел. Лара смотрела из окна на своего преподавателя равнодушно, как манекен. Мужичок вопил на неизвестном Поздоровкину наречии и закрывал лицо от побоев. А озверевший Михаил Петрович не мог остановиться и вкладывал в эти удары всю свою ненависть к этому чистенькому упорядоченному миру, к своим урокам разговорной речи и обиженной юности – он мстил за себя и никогда не испытывал столько наслаждения, сколько в эти минуты. Но наслаждение было недолгим – вдруг словно из-под земли появилась полицейская машина, Михаила Петровича скрутили и отвезли в полицейский участок.В университете никто не мог поверить, что русский профессор устроил драку в Розовом квартале Гента, и ожидали, что недоразумение прояснится. Администрация была готова принять любое самое фантастическое объяснение, только бы замять скандал. Однако он ничего не говорил в свое оправдание и прибавлял, что никому не обязан отдавать отчета в том, как проводит свободное время. Вежливые бельгийцы глядели на него недоуменно, Лара боялась, что он ее выдаст и смотрела на него просительно, прочие студенты и студентки ходили тихие и заплаканные, но на лице у Михаила Петровича было написано такое чувство собственного достоинства и презрения к окружающим, что даже выразить ему сочувствие никто не решился. Неделю спустя профессора выслали в Россию, и больше он никогда ее не покидал.
Бременские музыканты
I
В туманном и промозглом саксонском городе Лейпциге, недалеко от кабачка, где сидели Фауст и Мефистофель и торговали бессмертную душу, двести лет спустя играли на улице двое русских музыкантов. Один был постарше лет сорока, невысокий, пухлый, светловолосый, с неопрятной бородкой и щербатым ртом. Другой, напротив, совсем молоденький, лет двадцати, худощавый и высокий, с темными жесткими волосами и живыми пронзительными глазами южанина. Старший на виолончели, а младший на скрипке, они играли немецкие, французские, русские и еврейские мелодии, и выходило так нежно и жалостливо, так трогало душу, как только и может растрогать две по-настоящему сентиментальные в этом мире души – германскую и славянскую.
Всякий, кто хоть сколько-нибудь разбирался в музыке, несомненно, оценил бы игру уличных музыкантов, особенно скрипача. Он был необыкновенно одаренным юношей, учился у себя на родине в консерватории и играл всегда так, будто перед ними была не многолюдная торговая улица с веселыми магазинчиками, «едушками», бистро, пивными барами, кабачками, универмагами и крохотными лавочками, а концертный зал, и сам он был одет не в куртку на рыбьем меху, а в не по возрасту строгий смокинг.
Старший чувствовал превосходство младшего, но нисколько не ревновал, а наоборот, старался подыграть острожно и бережно, чтобы не нарушить, но выгодно подчеркнуть игру скрипки и украсить ее игрою виолончели.
Однако никто из прохожих не обращал на музыкантов внимания. Время было нехорошее. Рождество уже две недели как прошло, и немцы поскучнели, ходили вялые и хмурые, как небо над их головами. По улицам разъезжали большие машины и увозили отслужившие недолгий срок елки, на рыночной площади доживали последние деньки Иосиф и дева Мария, казавшаяся рядом с ним домохозяйкой с вечными немецкими идеалами: киндер, кирхе и кюхе… Коченели пальцы, пронизывал ветер, сверху сыпал дождик вперемешку со снегом, и в такие часы хотелось не мучить ни в чем не повинную скрипку, а засесть в кабачке и пить разливное, не чета баночному, пиво. Но никто не бросал веселые монетки с молодцеватым соколом, ни тем более бумажки с изображением ученого мужа в ночном колпаке Карла Фридриха Гауса и, следовательно, пить было не на что. Музыканты иногда замолкали, отхлебывали кофе из термоса, а потом снова начинали играть, сами похожие на дождик, припускающий то веселее, то затихающий.
А поначалу у них были куда более идущие планы. Матвей – так звали старшего – еще в Ростове убеждал младшего, Доната, что русских музыкантов, а тем более с его-то талантом в Европе ценят и для них это единственный путь к успеху. У них было несколько рекомендательных писем от консерваторских профессоров, адреса местных музыкантов, в том числе и эмигрировавших из Советского Союза, но все оказалось напрасно. Везде, куда они ни обращались, была конкуренция, их даже не хотели прослушивать, где-то отказывали сразу, где-то милостливо разрешали оставить заявление, но все это было бессмысленно. Бывшие соотечественники смотрели на них с превосходством, качали головами и тоже не хотели помогать, в лучшем случае устраивали где-нибудь на ночлег. И очень скоро Матвей и Донат почувствовали себя обманутыми.
У них было совсем немного денег, чтобы оставаться и искать счастья в других местах, но возвращаться домой, после того как столько было приложено сил на получение виз и истрачено денег на билеты, они не хотели, и однажды в порыве безмерного отчаяния в Люксембурге, где они очень надеялись на хороший вкус местной публики, музыканты стали играть прямо на улице. Матвей был убежден, что через полчаса их отведут в ближайший полицейский участок и выкинут вон из этого игрушечного рая за нарушение его неподкупных законов. Однако ничего подобного не произошло. Они играли и играли веселые и печальные незатейливые мелодии, кто-то из прохожих остановился, заслушался, кинул в футляр от скрипки монетку, потом подошли другие, и в тот день они сумели заработать на ужин.
Так началась бродячая жизнь, которая поначалу их даже очаровала.
