Захар Прилепин - Семь жизней (сборник)
У цветка стоял этот рыжий, со шрамом, как будто нас дожидался; а его дружки, наверное, пошли отлить к ближайшим деревьям, и должны были вот-вот явиться: я слышал их голоса.
Стало ясно, что нам всем уже ничего не миновать: вечер был злой, ветреный – в такой не мирятся, а зачем?
Я вдруг догадался, что он не местный: чего бы ему делать у Вечного огня, ни один нижегородский гопарь сюда не пойдёт никогда.
У рыжего снова была бутылка пива в руке, но на этот раз почти полная: только что открыл, видимо.
– Вот я сейчас пивком побалуюсь, – пообещал даже не мне, а себе довольный Павленко.
Он торопился, и листва клубилась за его спиной, а я едва поспевал вслед.
– Эй, дай-ка мне отпить, – сказал Павленко громко.
Рыжий не шелохнулся, а только смотрел на подходящего. Лицо его с одной стороны было тёмное, а с другой – повёрнутой к огню – яркое, как будто его разделили пополам. Одна часть ещё здесь, другая уже там.
Павленко оставалось несколько шагов, и он не столько продекламировал – сколько продерзил выдуманную на ходу строчку, сокращая время для размышлений и себе, и тому парню:
– А в походной сумке спички и табак! Рыжий, конопатый, как же так? – и снова протянул левую руку за пивом, а правую уже чуть занёс назад для удара.
Рыжий сморгнул, тряхнул головой, но не вперёд, а назад – отчего кепарик свалился на землю – и плавным, каким-то ласковым движением подал Жеке пиво: как родному, которого заждался.
Тот от неожиданности споткнулся, но сразу взял себя в руки, и засмеялся чему-то – хотя я не мог видеть этой улыбки, идя сзади, но явственно слышал смех. Жека взял пиво, и, закинув башку, выпил половину бутылки в два глотка.
Тяжело дыша, я наконец подошёл и стал рядом. На меня никто не смотрел. Я выглядел здесь чужим, словно оказался в компании двух мертвецов.
– Допивай, – предложил рыжий Павленко.
– Ты, – сказал Павленко. – Твоя очередь.
Жека небрежно сбросил своё знамя к Вечному огню.
Не попрощавшись, мы с ним пошли к выходу.
На фоне развернувшихся небес шёл первый снег. Высокие ели не двигались с места, глядя поверх наших голов. Мы закурили, и дымок быстро разлетался над нами.
И всё такое, всё такое.
Петров
С котами Петрову не везло – всякий раз казалось, что хоть этот будет вести себя прилично, но нет – через неделю-другую новый кот решал, что пластиковая коробка – не по его части, и начинал метить углы в прихожей.
Дальше прихожей коты не допускались – но там было всё необходимое для кошачьей жизни: углы, резиновый коврик, старая подушечка, громоздкий шкаф, мячик.
Первым в доме Петрова заселился чёрный кот, красивый, как кошачий демон. Некоторое время кот вёл себя, как нормальный человек, а потом началось…
Петров пытался воздействовать на него разными способами – кричал и топал, тыкал мордой в содеянное, выгонял кота на улицу, даже в лютый мороз, чтоб знал…
Кот возвращался, и, озябший, недовольный, тут же, на глазах у Петрова, присаживался посреди прихожей и длинно, с отупевшими от напряжения глазами, дул. Не на улице же ему всё это было делать – в такую холодину.
В очередной раз со зла Петров с ноги засадил коту по морде, тот взлетел, ударился в кувырке о стену, и с бешеной скоростью забрался на шкаф, откуда тяжело и устрашающе не столько даже замяукал, сколько завыл.
– Поори мне ещё, сука, – сказал Петров, присаживаясь на колено и готовясь вытирать лужу половой тряпкой.
Кот снова подал голос – и Петрову стало не по себе: прыгнет ещё на шею, вцепится когтями – раздерёт шею так, что от потери крови подохнешь.
Вот будет незадача: гражданин Петров убит собственным котом.
Последнюю пару недель чёрный кот пошёл вразнос – метя и поливая в прихожей всё подряд. Шкаф снизу начал подгнивать. Свою обувь, смешно сказать, Петров после понятного случая стал держать на холодильнике, куда кот забраться не мог, хотя, возможно, пытался.
– За что? – будто бы в шутку, но совсем не в шутку спрашивал себя Петров с предрвотным чувством, обнюхивая свой ботинок. – За что так со мной?
Петров вроде бы не сделал чёрному коту ничего плохого.
На общее их счастье, кот однажды ушёл и пропал.
Женой Петров не обзавёлся, хотя ему было уже 35.
Детей не имелось даже на стороне.
Не то чтоб он не интересовался женщинами – просто так сложилось.
У него сейчас имелась подруга, даже, пожалуй, две – только со второй он давно не имел плотской связи, а с первой – иногда случалось. Раз, быть может, в месяц. Они работали вместе, и он заходил к ней, как подруга это называла, пообедать.
Ей было 39, она скрывала свой возраст, но Петров подсмотрел случайно в бухгалтерии её год рождения. На него это никак не подействовало: ну, немножко постарше, подумаешь.
Телесное трение с какого-то момента перестало привлекать Петрова, он предавался этому занятию нехотя – словно так было положено.
Петров наверняка знал, что его подруге, верней, его подругам всё это, в сущности, тоже не очень нужно – но если с женщинами не совершать некоторых нелепых действий, они начинают волноваться: то ли о собственной непривлекательности, то ли о несостоятельности своего близкого товарища.
Петров был вполне себе неплох внешне, после тридцати не раздобрел, с алкоголем имел отношения здоровые и устойчивые – выпивал, когда хотелось, когда не хотелось – не выпивал.
Курить – не курил, хотя подумывал: чтоб перебить запах в прихожей.
Купил даже как-то пачку сигарет… но не пошло.
Жизнь его текла и текла, к рефлексии Петров склонен не был и, если задумывался иногда о себе, считал, что всё впереди.
Последнее отвлечённое чувство, завладевшее им, случилось давно, лет тридцать назад.
После школы поехали кататься с одноклассником, таким же на тот момент первоклашкой, как сам Петров, на трамвае – так, чтоб доехать до заводской зоны, казавшейся удивительно далёкой и таинственной. По дороге поругались из-за какой-то ерунды, одноклассник выскочил и напоследок, уже на улице, изобразил специально для Петрова несколько хамских фигур.
К последней остановке трамвай подходил пустой.
– Батю приехал встречать? – добродушно спросила кондуктор, крупная, проворная, щекастая женщина.
Петров кивнул.
Бати у него не было. Только мать.
Завод стоял будто неживой, только дымил несколькими трубами – но никаких признаков присутствия там людей не наблюдалось.
Огромные заводские ворота были закрыты.
В проходную Петров даже не сунулся.
Он прошёл вдоль забора, в надежде на лаз – но лаза не нашлось.
Прошёлся назад – была осень, подцепил на брюки несколько репьёв – долго их отдирал: заводские репейники оказались особенно приставучими и пыльными.
Через полчаса заскучал и всерьёз подумал, что зря сюда приехал: ничего интересного.
Тем более что привёзший его трамвай стоял на месте и никуда не собирался, а новых трамваев не прибывало.
Петрову захотелось есть.
Он вернулся к остановке и начал ждать, когда трамвай оживёт.
Кондуктор дремала на своём месте.
«Интересно, – подумал Петров, – мне придётся покупать новый билетик? Я же на нём ехал, в этом же вагоне!»
У него оставалась последняя монетка.
Всю дорогу до завода он катал её в тёплой ладони.
Петров начал искать монетку, и в первый же миг понял, что её нет – в кармане куртки была дырка, которую он сам же и расковырял.
Можно было бы поискать за подкладкой – но подкладка тоже отошла: Петров с силой засунул руку в карман – и увидел свои пальцы, вылезшие из-под куртки.
Куртка была ему мала: они с матерью жили небогато.
Петров начал поспешно осматриваться: может, денежка выпала только что – хотя надежды не было никакой.
Наверняка где-то там в траве затерялась навек. Или в самом трамвае валяется, кому-то на радость.
Огромное, тяжёлое человеческое движение Петров даже не услышал, а почувствовал – за полминуты до того, как открылись ворота.
Он оглянулся и ждал, чуть напуганно – и сам не осознавая, что́ именно ждёт.
Железные, крашенные синим, в длинных царапинах и вмятинах крылья ворот взмахнули – и оттуда разом хлынула человеческая масса.
Десятки и сотни одинаковых мужчин шли, шли, шли.
Откуда-то, один за другим, выехало не менее десяти автобусов – часть мужиков сразу полезла туда, другие, примостившись у забора, или на поваленной набок железной конструкции, или стоя прямо посреди дороги – поспешно разливали и тут же, наскоро чокнувшись, пили: на бутылку уходило меньше минуты.
Грохоча доспехами, откуда-то подкатили сразу три трамвая.
Не замечая Петрова, хмурые мужики лезли в трамвайные двери – с таким суровым видом, словно шли на штурм: никто не смеялся и не шутил.
Петров будто бы оказался среди другого вида существ. Позже, дома, пытаясь вспомнить их речи, он не мог воспроизвести не единого услышанного им слова: работяги не говорили; или говорили как-то иначе. Возможно, даже не ртом, а животом, или теменем.
