Захар Прилепин - Семь жизней (сборник)
– Что ты пристал, Павленко, – в шутку рассердился я, – мало ли что делаю. Смотрю… Стихи читаю. Я часто сюда прихожу.
Павленко вскинул умные глаза и совершенно серьёзно кивнул головой: ответ его неожиданно удовлетворил.
– Есть курить? – спросил он.
Из протянутой пачки Павленко извлёк сразу две штуки и одну засунул за ухо.
– А спички?
Я дал коробок.
Павленко потряс его: проверил на слух, есть ли там что.
– Что за книжка у тебя в кармане? – поинтересовался он.
– Так стихи ж, говорю, – ответил я и добавил речитативом: – «…А в походной сумке спички и табак, Тихонов, Сельвинский, Пастернак».
– Что, правда?
– Ну… Не совсем. А в походной сумке план такой – Гумилёв, Есенин, Лу-го-вской.
Павленко ещё раз кивнул. Видимо, компания убитого, самоубившегося и серьёзно обломавшегося на своём жизненном пути русского поэта его удовлетворила.
– Как жить без курева и денег, в одном лишь пончо на ветру, – процитировал он неведомо кого, и без перерыва поставил строгий вопрос: – Кормить будешь меня?
* * *– Значит, нет? – спросил Жека в кафе, помешивая пельмени в горшочке и не глядя на то, как я разливаю беленькую.
Пончо висело на стуле. Конь здесь оказался бы вполне уместен.
Павленко был питерский нацбол со стажем, фигурант как минимум восьми уголовных дел по разнообразному злостному оппозиционному хулиганству, яростный «левак», безусловный русский империалист, и посему в государственных понятиях того времени – гулёбщик, негодяй.
Читатель русской поэзии, Юнгера, Селина, «Путешествие на край ночи» было любимой его книжкой, я знал.
Он был воцерковлён, соблюдал все посты, когда-то успел выучить французский язык и зарабатывал на жизнь, обучая французов, зачем-то приехавших в Питер, русскому.
Мы расположились в одной из кремлёвских башен, двухэтажное кафе так и называлось – «Башня», место нам нашлось на втором.
Кафе изнутри было каменным, стены – красный булыжник, и оттого здесь всегда царила подвальная прохлада: летом в такой обстановке хорошо, весной не очень. Но мёрз из нас двоих только я. Жеке было привычно жарко.
– Нет, Жек. Я год назад снял форму и больше не стреляю. И оружия у меня нет. Поэтому оружия я не дам, и заниматься его поисками тоже не стану.
Жека кивнул безо всякой обиды.
– А мы думали, ты привёз с чеченской, – просто сказал он.
Я промолчал. Я уже говорил ему, что не привёз.
– Где будет новая война? – спросил я, чтоб не обсуждать всё это позже в нетрезвом виде.
– Везде будет, – сказал Павленко, улыбаясь. – В Казахстане, на Украине, в Прибалтике. Здесь.
– Это понятно. Но всё это когда-нибудь после. А в ближайший раз?
Павленко пожал плечами, как будто не знал. На самом деле, конечно, знал.
Подняв рюмку, он по слогам повторил первый из предложенных им вариантов.
Впервые я обратил внимание, что слово «Казахстан», произнесённое без звука, напоминает три вздоха рыбы. Или три вздоха пловца, который собирается нырнуть очень глубоко.
Жека и наши сотоварищи нацболы готовились повоевать на севере соседней азиатской республики. Они находили, что там их ждут многочисленные, потерявшие в правах, русские люди, и поддержат.
Затея казалась мне замечательной – вроде прыжка со скалы; но прыгать на этот раз я не хотел, и даже не собирался этого скрывать.
В 25 лет для меня потеряла привлекательность перспектива ранней смерти. Ощущение это, ещё совсем недавно мне не слишком свойственное, пришло неожиданно, словно у меня заработала какая-то новая часть сознания, до тех пор не игравшая никакой роли и спящая.
Жеке, похоже, было безразлично происходящее со мной: возможно, он считал, что я имею право не заниматься тем, чем он хочет заняться, раз я достаточно долго занимался этим совсем недавно, а он ещё никогда.
– «…А в походной сумке… спички и табак…» Как там? – переспросил Павленко, протягивая руку с зажатой меж большим, указательным и средним рюмкой.
Лицо его лучилось. Зубы у него были хоть и не очень мелкие, но частые. Рот – наверное, из-за впалых каторжанских щёк, – казался крупным.
– А в походной сумке… где-то там… Маяковский, Хлебников, Мандельштам… – закончил я.
Мы чокнулись, синхронно закинули головы и забыли обо всём этом.
Я, когда проглотил водку, зажмурился. Павленко, наоборот, раскрыл глаза.
Глаза его были в красных прожилках: много алкоголя, мало сна.
Я подумал, что у меня то же самое с глазами. И чёрт бы с ним, пройдёт – жизнь огромна; по крайней мере, моя.
Я быстро и с удовольствием ел пельмени.
Мы выпили по второй, и сразу же по третьей, словно догоняя кого-то. Тем более что рюмки были непривычно маленькие.
– Зачем тебе так много стихов? – спросил Павленко, медленно пережёвывая чёрный хлеб.
На кухне кто-то уронил пустой поднос.
– Я знаю, зачем они мне́, и вот спрашиваю у тебя, – повторил Павленко, потому что мы оба забыли, что я ответил.
– А что ещё… – неопределённо говорил я. – А чем ещё…
Отодвинув нелепые рюмки и разлив в гранёные, предоставленные под воду, стаканы, – мы нырнули – и вынырнули с той стороны радуги.
– …всякий новый поэт растёт изнутри поэзии, он где-то там, в глубине, насыщается, наполняется, а потом – если хочешь на него взглянуть – его можно выловить, – объяснял я Жеке. – Одна строчка Державина, одна строчка Анненского, одна строчка Блока – это как вытаскивать сеть, – ещё строчку Слуцкого, и вот он уже – показался, этот новый, долгожданный стихослагатель: торчит на поверхности своей беспутной головой. Бьёт хвостом. Ты найдёшь его по следу на воде… России обязательно нужен один поэт. Один святой, один вождь. Нужен.
Павленко соглашался.
– И ещё оружие, – говорил он. – Ещё нужно много оружия. Десять стволов как минимум.
Под воздействием алкоголя он покрывался даже не пятнами, а красными полосами – как будто, к примеру, спал на досках; или злая женщина несколько раз ударила его перчаткой, а он при этом смеялся.
Покинув «Башню», оставив по бедности на чай только медь, мы вышли к автобусной остановке и сели на первый попавшийся автобус: я решил показать Жеке набережную, воду, вид на нижегородский кремль снизу.
Вместе с нами в автобус забралась примерно в той же степени, что и мы, поддатая мужицкая компания: трое парней, расхристанно одетых – какие-то куртки из кожезаменителя, дешёвые свитера, грязная обувь.
Я обратил внимание на одного из них: моего возраста или чуть старше меня, чуть ниже ростом; со шрамом, дугой – от носа и вниз, на левой щеке. Глаза его имели необычный – сиреневый – цвет. Кепку он сдвинул на затылок, из-под кепки выбивались рыжеватые мягкие волосы. Куртка на нём была расстёгнута. В руке он держал початую бутылку пива.
Тип был улыбчив и, наверное, при определённых обстоятельствах опасен.
Мы с Жекой встали в конец салона.
Двое из компании, в том числе и этот, со шрамом, рыжий, уселись на ближайшие сиденья. Третий стоял к нам спиной и что-то, нескладно жестикулируя, рассказывал. Иногда его вело в сторону, и тогда парень с рыжиной, не глядя, ловил товарища за куртку и выравнивал.
– Подлянка какая… Правда?! – переспрашивал он, улыбаясь, рассказчика, и время от времени быстро поглядывал на нас.
Я решил для себя, что он ищет повод поссориться.
Ещё до того, как мне пришло в голову похлопать по левому карману, проверяя, на месте ли кастет, я вспомнил, что выложил его дома: может, за Павленко уже ходят спецслужбы – зачем же мне ловиться с этой штукой. В кармане у меня лежала только книжка со стихами. Из кармана виднелась часть корешка.
Когда рыжий улыбался – его, через щёку, шрам создавал странное ощущение: словно улыбка змеилась и двигалась по лицу. Или это сказывалось моё опьянение.
Иногда он отрывисто, очень уверенно, но, пожалуй, не вызывающе смеялся в голос: не столько, казалось, рассказам собеседника, сколько своему алкогольному возбуждению.
Я поймал себя на том, что всякий раз отворачиваюсь, боясь убедиться, что он смеётся надо мной или над нами, хотя это было не так.
Но вообще ситуация не слишком тревожила меня: спутники парня со шрамом – тот, что шатался, пытаясь устоять на ногах, и тот, что, устав слушать стоящего, положил голову на стекло, безуспешно пробуя впасть в дремоту, – оба показались мне не столь годными к противостоянию, как этот, рыжий.
Павленко вообще на них не смотрел, а красочно, чуть громче, чем следовало в автобусе, рассказывал очередную историю своих злоключений: все его уголовные дела оказывались на удивление весёлыми – во-первых, оттого, что он их крайне остроумно преподносил, во-вторых, потому, что его никак не могли посадить за решётку, хотя давно должны были.
К примеру, Павленко потешно, с применением всяких нелепых подручных средств, вроде пластиковых бутылок и ящиков из-под пива, дрался с милицией, а потом, убегая, забрался так высоко на дерево, что его не смогли оттуда снять: служивые прождали три часа и в итоге ушли, поленившись вызывать пожарную машину; он писал на стенах администраций антиправительственные лозунги – краской, огромными, разлапистыми буквами, всегда в рифму, причём не глагольную, а составную; он закидывал помидорами крупного натовского чиновника, заехавшего в Россию, и снова убегал – и хотя следствие располагало парой сотен его фотографий, попавших во все мировые СМИ, его всё равно так и не повязали; он, на какой-то сумбурной встрече, подошёл к первому президенту страны, белёсому, гундосому чудищу, и сказал ему, прямо в лицо, негромко, словно соседу в подъезде: «Я тебя, сука, урою – поэтому заройся сам побыстрее, понял?»
