Андрей Столяров - Обратная перспектива
Видишь, старик, сколько пришлось накатать. И это при всей моей хорошо известной тебе органической нелюбви к писанине. Видимо, заразился кошмарной болезнью нашего времени, которую я бы определил как патологическое извержение слов. Читать уже некому, все только пишут. Речь вытесняет действие; пену, текущую через край, воспринимают как жизнь. Во всяком случае – с тебя два коньяка. Подчеркиваю – именно два, таков мой нынешний гонорар. В октябре я намереваюсь добраться до Петербурга, обязательно встретимся, и тогда ты будешь иметь возможность с честью закрыть этот долг. Надеюсь, что у тебя все в порядке. Ты по-прежнему занимаешься делом, а не изматывающей карьерной возней. Старик, ради бога, не отвлекайся на ерунду. Единственное, чего не вернешь, – потерянных лет. У вас, судя по некоторым сообщениям, сейчас начинается новый застой, а это, как показывает советский опыт, время, исключительно благоприятное для трудов…
На другой день я встречаюсь с человеком, которого, по его настоятельной просьбе, буду называть нейтральным словом «учитель».
Этот контакт дает мне все тот же Борис, и он же предупреждает, что человек это весьма непростой и разговаривать с ним будет тоже непросто. Тут он оказывается абсолютно прав. Сначала учитель долго и нудно выспрашивает меня по телефону, чего именно я хочу. Консультация?.. Какая может быть консультация, я исследовательской работой не занимаюсь уже сорок лет… Потом долго думает, покряхтывая и почмокивая, как будто у него лежит таблетка под языком, далее так же занудливо выясняет, кто я такой, и лишь после третьей моей подчеркнутой ссылки на Б. Е. Гароницкого неохотно выдавливает из себя: «Приезжайте…»
Живет он в одном из пригородов Петербурга, я еду на электричке в северном направлении почти сорок минут, а потом еще столько же, если не больше, брожу меж глухими, железными, в человеческий рост заборами, из-за которых выглядывают причудливые особняки. Удивляет фантазия их хозяев: то четыре башенки, как минареты, разнесенные по углам, то стеклянная галерея на уровне третьего этажа, выдающаяся в пространство над садом так, что мне лично было бы там страшно ходить, то чуть ли не копия Константиновского дворца, даже выкрашенная под медь, с круглыми, как иллюминаторы, толстыми оконными стеклами. Иногда среди них попадаются и дачи прежнего типа – скорбная ветхость, изъеденная сыростью черноты. Чувствуется, что доживают они последние дни. Новое время неумолимо вытесняет их из реальности.
Нужный мне дом обнаруживается на отдаленной окраине. Дальше – лес из кривоногого истощенного сосняка. У него вид лагерников за проволокой: раскоряченные скелеты цепляются друг за друга, чтоб не упасть. Впрочем, и там, кажется, уже что-то строят – заметна свежая колея с выдавленными по краям комками серой земли. Облик самого дома вполне приличный, за ним, вероятно, ухаживают, регулярно подкрашивают, следят. Он еще вполне может жить – поддерживаемый изнутри конвекциями человеческого тепла.
Внутри наблюдается та же заботливая ухоженность: полы блестят лаком, занавески на окнах – образец свежести и чистоты, телевизор в углу комнаты вполне современный, а на столе в кабинете посверкивают глянцем журналы.
Неприятное впечатление производит лишь одно обстоятельство. Полукругом возле крыльца располагаются на траве шесть здоровенных черных котов, которые одновременно поворачивают ко мне головы. Шесть пар ярких звериных глаз внимательно изучают меня. Причем это именно коты, а не кошки – те, насколько я знаю, не вырастают до такой неимоверной величины. И причем все они именно непробиваемо черные: никаких «галстуков», никаких цветных пятен, просветов на смоляной шерсти нет.
Еще три таких же кота несут вахту в комнатах. Один дремлет в кресле, и хозяину, видимо, даже в голову не приходит его согнать, другой – у дивана на половике, и всей позой своей напоминает сторожевую собаку, а третьего я замечаю не сразу – он забрался на книжный шкаф и свесил оттуда широкие подушечки лап.
Прекрасный наблюдательный пункт.
Все трое, как и те, что на улице, приоткрывают глаза. Поперечины хищных зрачков направлены на меня.
Я думаю, что целых девять котов – это все-таки перебор.
А девять абсолютно черных котов – перебор вдвойне или даже втройне.
Попахивает какой-то мистикой.
Учитель, впрочем, этому значения не придает. Он указывает мне на свободное кресло, садится напротив и, чуть поправив атласный домашний халат, произносит скрипучую речь, которую, видимо, заранее подготовил.
Во-первых, он требует, чтобы я ничего не записывал на диктофон. А… у вас нет диктофона? Тем лучше… Во-вторых, он настаивает, чтобы я его имени нигде не упоминал и на рассказ его никаких ссылок не делал. Если вам нужно – найдите другие источники. И в-третьих, он, подняв костяной палец, подчеркивает, что согласился на встречу лишь по убедительной просьбе Бориса Евгеньевича. Борис Евгеньевич мне в свое время очень помог, однако сразу предупреждаю: больше ни с какими вопросами ко мне обращаться не надо…
Я наклоняю голову в знак того, что все понял. И учитель произносит вторую речь, тоже, видимо, заранее подготовленную.
Суть ее заключается в следующем. Историей он начал интересоваться уже давно, ему всегда чрезвычайно легко давался этот предмет. Там, где другие видели только набор скучных дат, номенклатуру событий, которые необходимо было с отвращением вызубрить и забыть, он чувствовал, знаете, этакий флогистон, слышал умершие голоса, ощущал судьбы людей, сталкивающихся друг с другом. Ну, вы сами историк, понимаете, что я имею в виду… Вероятно, сказалась и атмосфера тех лет. Только что расколол глыбы кошмара ХХ съезд, прозвучала знаменитая речь Хрущева с критикой Сталина. Будто от летаргии очнулись. Начали вдруг говорить о том, о чем раньше и помыслить было нельзя. Такая пора надежд, всеобщее головокружение. Кончился страх, открылась настоящая жизнь… В общем, он поступил на исторический факультет, закончил его с красным дипломом, что, надо сказать, далось очень непросто, был оставлен в аспирантуре, попал в сказку из снов. Уже диссертация была наполовину смонтирована, и вдруг где-то весной шестьдесят первого года пришла ему в голову, черт возьми, гениальная мысль. Надо написать подлинную историю революции и гражданской войны – точно так же, как Эдвард Гиббон написал свою «Историю упадка и разрушения Римской империи». Ведь никто, никто не сделал этого до сих пор. Западные публикации сосредоточились в основном на фигурах Ленина, Сталина, на репрессиях, на внутрипартийной борьбе. Ну, вы, конечно, читали: Авторханов «Технология власти», Конквест «Большой террор»… Про наших, советских историков нечего и говорить…
Хорошо, что как раз в этот момент учитель поворачивается к окну. Потому что я вздрагиваю – да так, что все три кота одновременно поднимают головы. Почему я вздрогнул, скажу несколько позже, а пока беру себя в руки и изображаю усиленное внимание.
Конечно, он идиотом не был, никому ничего не сказал, однако начал – осторожненько так – собирать соответствующий материал. Представляете, какую махину требовалось своротить!.. И вот в одном из петербургских архивов – а попасть в архив тогда было не то, что сейчас, считалось, что есть в истории партии тайны, которые никому знать нельзя – он случайно, подчеркиваю случайно, обнаружил письмо Ларисы Рейснер к одной из ее приятельниц. Имя приятельницы вам ничего не скажет, да если честно, кивает учитель, я его уже и забыл, а вот Лариса Рейснер вам, конечно, известна: женщина мраморной, выдающейся красоты, не то богиня античности, не то валькирия древних немецких легенд. Мужчины от нее прямо-таки столбенели. В воспоминаниях современников слышно сплошное – ах!.. Одно время, между прочим, была любовницей Гумилева, это уж после того, как они с Анной Андреевной разошлись, но письмо датировано сентябрем восемнадцатого, когда у Ларисы Михайловны был официально признанный муж – Федор Раскольников, командующий Волжской флотилией, герой, человек-огонь, один из вождей Октября. Хотя какая флотилия – несколько катеров, старых пароходов и барж, на которые водрузили пушки и пулеметы. Это, конечно, известная вам Свияжская операция. В начале августа Народная армия Каппеля, состоявшая, между прочим, в основном из крестьян, при поддержке чешских легионеров взяла штурмом Казань. Был, кстати, захвачен золотой запас Российской империи, вывезенный туда во время войны. Шестьсот пятьдесят миллионов золотых рублей, громадная сумма! Кроме того – слитки платины, различные драгоценности, серебро…
Учитель испытующе вглядывается в меня:
– Вы не его случайно пытаетесь обнаружить?
– Нет, – отвечаю я.
– Ну – уже хорошо…
В общем, положение на этом участке фронта катастрофическое. От Москвы отрезаны все Поволжье с его запасами хлеба, Средняя Азия и Сибирь. Десятого августа под Казань прибывает Троцкий, берет командование, жестокими мерами наводит порядок в войсках. Через месяц Казань отбита. Одновременно, что подтверждается несколькими свидетельствами, у него начинается с Ларисой Рейснер стремительный любовный роман. Это при том, что Федор Раскольников, муж, тоже находится тут. Впрочем, в этом отношении Лев Давидович никаких правил не соблюдал. Помните, когда Диего Ривера, художник, обеспечил ему политическое убежище в Мексике – ведь после высылки из СССР ни одна страна мира этого революционера не хотела принять, – даже первоначально поселил в своем доме, чем Троцкий ему отплатил? Тоже, по слухам, романом с его женой. Странно, что до убийства у них не дошло… Так вот, Рейснер пишет своей приятельнице, что там, на Волге, она наблюдала удивительный эпизод. Во время разведывательного рейда этой флотилии, когда они, зарвавшись по лихости, попали в пулеметный «мешок»: обстрел точно град, летят щепки, убиты несколько человек, – Троцкий находился на мостике, целились как раз по нему, и он, как бы машинально, делал шаг в сторону, а через мгновение пуля или осколок впивались в то место, где он стоял. Она видела это собственными глазами. Просила его поберечься, но Троцкий только смеялся и отвечал, что ни снаряд, ни пуля ему не страшны, случайная смерть ему вообще не грозит, он не погибнет, пока не выполнит свой революционный долг. А чуть позже, видимо в минуту любви, признался, что в самом деле заговорен, и у нее, у Ларисы Михайловны то есть, сложилось впечатление, что это не просто слова… Так вот, с этого документа все началось…
