Андрей Смирнов - Лопухи и лебеда
Лицо его раскраснелось, размякло. Обвисли многочисленные складки.
– Ну, уж ладно… – Он вдруг крякнул и отъехал от стола.
Тщательно обтерев ладони о ковбойку, он взял гитару.
– Колокола! – сказал он, просияв, и стал настраивать.
Наконец он откашлялся.
– Барышню твою одобряю, – важно сказал он.
У Маши заблестели глаза.
Старик засопел, приклонив ухо к грифу, выдержал паузу и тронул струны.
Тело гитары отозвалось легким, негаснущим стоном. Он поплыл по комнате. Сплелся мимолетный узор и захлебнулся в резких аккордах. В скороговорке вариаций начал складываться смутный напев. Он с трудом нащупывал путь, пробиваясь через перезвон.
Ритм все ускорялся. Все увереннее звучал глубокий басовый голос, томился, спрашивал с мукой, и не находил ответа, и терялся в струящемся лепете верхов.
Бег узловатых пальцев завораживал. Мелодия рванулась из плена, набирая силу, раскаляясь от сдерживаемой страсти, и все смолкло.
В тишине повторялся влажный цокающий шорох. Оцепенение схлынуло.
– Что это? – оглянулась Маша.
С непередаваемой ухмылкой старик кивнул на буфет:
– Спит!
Старуха в самом деле спала и во сне причмокивала.
С порога Маша спросила:
– Мне звонили?
Васильков, дремавший перед погасшим телевизором, заворочался в кресле и не сразу сказал:
– Звонил какой-то… Волосатый.
– Ты по голосу слышишь?
Не дождавшись ответа, она ушла к себе в комнату, включила магнитофон. Она растворила окно, вытрясла пепельницу в темноту, побросала тряпки с дивана на стул. И, забравшись на диван с ногами, уткнулась в учебник.
Играла музыка, Маша читала. Васильков зашел и стал в дверях, засунув руки в карман халата, кисло глядя на Машу. Она сбавила громкость.
– Хоть бы ты замуж вышла! – буркнул он.
– Лучше ты сам женись. А я еще немного подожду.
Вскоре она услышала, как он стучит в стену. Маша остановила пленку.
– У меня глотка не луженая, я не могу двадцать раз орать, – долетел его недовольный голос.
– Что случилось?
– Танька тебе конспекты принесла.
Маша отправилась за конспектами.
– Может, тебе правда жениться? – сказала она.
– Мне и так несладко.
Она взяла тетрадки, на которые он показал, и задержалась у двери. Васильков, лежа в постели, решал кроссворд под ночником.
– А вы с мамой хорошо жили?
– Нормально… – Он удивленно посмотрел на нее.
– А то я не помню! – сказала она с горькой улыбкой.
– Что ты помнишь?
– Все время ругались… Мама плакала часто. Я помню.
– Жили не хуже других, – обидчиво возразил Васильков. – Поругались, помирились – без этого не бывает.
Странное выражение покорности и тревоги, что-то собачье промелькнуло в его лице.
– Маме все время казалось, что ее хотят обидеть, – мягко сказал он.
– Кто? Ты?
– Все. И я в том числе… – Он отложил журнал. – Как-то пришел ко мне сослуживец. Ты его знаешь, Кошелев из Госстроя. Он тогда еще совсем мальчишка был, в аспирантуре учился. Пришел по делу, часа два просидел. Мать нас обедом накормила. Только он за дверь – с ней истерика. “Этот хам, молокосос меня третировал, а ты ему слова не сказал! Чтоб ноги его не было в доме!..” Что ты будешь делать…
Васильков протяжно вздохнул:
– Маме было очень трудно жить…
– Просто мама все принимала слишком близко к сердцу, – сказала Маша.
Она пошла к себе, раскрыла конспект, запустила музыку.
Опять в коридоре возник Васильков, запахиваясь в халат.
– Музыка мешает?
Он махнул рукой.
– У нас ревизия третий день копается, – сказал он. – Трест ходуном ходит.
– А ты на меня злишься, – заметила она.
Он присел к ней на диван:
– Когда экзамен?
– Какой? Я уже два сдала.
– Как твои дела?
– Лучше всех, как всегда, – отвечала Маша. – Только повышенной стипендии не будет.
Косясь по сторонам, Толик шагал вдоль цветочного ряда.
Мужчина в потертом кителе торговал розами.
– Почем?
– Два рубля.
– Штука?
– Дешевле вон там семечки дают, – сказал хозяин.
Толик крутанул пальцем у виска и понесся дальше.
Он взял тюльпанов и два пиона, купил гвоздики, сирени, лиловой и белой.
Он обошел весь ряд, вернулся к мужчине в кителе и насупился.
– Иди лучше постригись, – посоветовал тот.
– Тебя не спросили…
Он вытащил кошелек и пересчитал деньги, бормоча под нос. Хозяин скучал.
– Сколько тебе нужно? – не утерпел он. – Три? Десять?
Толик посмотрел на него исподлобья и продолжал считать.
– Давай сколько есть, – буркнул он наконец.
В толпе он нес букет перед собой, заслоняя локтями, отпихивая тех, кто напирал.
У ворот разгружали машину с луком, и очередь волновалась в ожидании, пока совершится прием товара. Золотистая шелуха плавала в воздухе.
Выбравшись из толкучки, Толик увидел Серкова, который сидел на подножке грузовика и ухмылялся.
– Огня нет?
Толик подставил ему карман, где были спички.
– Я к тебе заходил, – сказал Серков. – Мать не говорила?
Взгляд его скользнул по цветам.
– Потолковать бы.
– Мне в одно место надо, – хмуро сказал Толик.
– На кладбище, что ли?
Толик вспыхнул:
– Иди ты…
– Грубишь. С тобой говорят как с человеком… – Серков холодно сощурился: – А не надо – катись.
Толик смутился:
– Об чем толковать?
Серков сунулся в кабину, выдернул из зажигания ключи. Они вышли из ворот, направляясь к павильону.
– Батя-то устроился?
Толик неохотно пожал плечами.
– Темнит? – засмеялся Серков.
– Ходит где-то целый день. Говорит, обещали.
Серков обошел павильон и постучал в заднюю дверь.
– Механиком?
– Ну. В четвертую колонну…
Лязгнула щеколда. Женщина, узнав Толика, заворчала:
– А этот чего тут забыл?
– Не дури, Нелька. – Серков отодвинул ее. – У нас разговор.
Натыкаясь в полумраке на бочки, они протиснулись к столу в закутке. Буфетчица выстроила на подносе пирамиду из бутербродов и пошла за перегородку, откинула занавеску. В проеме проступила стойка и в сером тумане бурлящий, набитый народом зал.
– Механиком лучше всего, – сказал Серков, забираясь на сундук. – Тут – трешка, там – пятерка… Год повкалывает, а там и права отдадут.
– Места пока нет.
– Поискать – найдется, – возразил он с усмешкой.
Молодая принесла кружки с пивом.
– Гляди, кто пришел, – сказал ей Серков, кивая на Толика.
Он, не торопясь, выпил кружку. Тамарка тихо стояла в уголке.
– Знаешь ее мужика?
Толик покачал головой.
– Филя, у нас на базе работает…
– Филя?
– Да знаешь! Смурной такой!
– Может, знаю.
– Забыл? Ну, я тебе его покажу… Ты парень толковый. Сам все поймешь. В общем, не хочет она с ним больше жить.
– Сил нету, прямо хоть топись… – быстро, жалобно залепетала Тамарка, и слезы поползли по ее румяным щекам.
– Выручай. Тридцатого суд. Свидетель нужен.
Серков уперся в стол локтями, подался вперед.
– Ты погоди психовать. Ты вникни. Ты же свой парень. Тебя во дворе все уважают… – Он взглянул ему в глаза: – Скажи, что видал, как он за ней с ножом гонялся!
– Да не с ножом! С железкой…
– Ну с железкой. Да ты не бойся! Он пьяница, его все знают. Оно так и было. Просто скажешь: гонялся, прибить хотел. И все. Расписывать не надо.
Он откинулся, жадно хлебнул из кружки, не сводя с Толика глаз.
– Жалко же девку. А она еще молодая.
– Рябой, что ли, Филя? – угрюмо спросил Толик. – Механик?
Серков ухмыльнулся:
– А Тамарка тебе спасибо скажет.
– Две сотни дам, – сказала она, вздохнув. – Больше у меня нету.
– П-подлюга! – заикаясь, пробормотал Толик. – Посадить мужика хочешь?
Он встал, и следом встал Серков.
– Ты что, ты что? Чокнутый, что ли? – истошно закричала она.
– Это он угоревши… – Серков шагнул к Толику.
Секунду они смотрели друг на друга.
– Живоглот! – выдохнул Толик.
Он не успел понять, что произошло. Удар приподнял его над полом и швырнул на груду бочек, в пропахшую плесенью тьму.
Он пытался подняться, цеплялся со сдавленным стоном за бочку. Наконец ему удалось встать. Внезапный свет ослепил его. Это Тамарка распахнула двери. Пошатываясь, он побрел к ней. На пороге он покачнулся и, ухватившись за притолоку, застыл на белом солнце.
– Незабудки оставил, – услышал он голос Серкова.
Тамарка выкинула на улицу сумку и букет.
Он подобрал цветы с сухой земли и заковылял обратно к рынку. У колонки он смыл кровь с затылка, умылся и положил цветы под струю воды.
В сумерках ветер на реке усилился, и было слышно, как на набережной волнуются тополя.
Глаза его привыкли к темноте. Он различал трещину на штукатурке и тусклый узор перил. Когда вызывали лифт, он видел отблеск красного сигнала на стене.
В полудреме он ронял цветы. Они шелестели, соскальзывая с его колен, и он вздрагивал и нагибался за ними.
