Андрей Смирнов - Лопухи и лебеда
– Я хочу искупаться в море, – сказала Маша. – Я устала, папа.
Она застегнула молнию и отнесла в переднюю чемодан.
Мрачный, взъерошенный, с припухшим со сна лицом, Васильков курил в постели.
Маша присела к нему на кровать.
– У нас отличная компания. Все будет нормально, не волнуйся.
Она зажала в коленях ладони и слегка раскачивалась под однообразный шелест дождя за окном. Помедлив, она сказала:
– Если честно, там едет один человек… Ты его не знаешь.
– Нельзя так жить, Маня… – хрипло выпалил Васильков.
Он заворочался, губы его скривились, и с отвращением затолкал сигарету в пепельницу.
Маша задумчиво смотрела на отца. Она поднялась и вышла в коридор, надела плащ, взяла чемодан. С порога она обернулась.
– Я позвоню сразу, как прилечу, – сказала она сухо.
За стеной слабо загудел лифт. Шум его угас, отдаляясь.
Васильков обнаружил, что кончились сигареты. Смяв пачку в кулаке, он вскочил с постели. Он пошарил на письменном столе и в ящиках, обыскал кухню, Машину комнату, но ему попадались пустые коробки, и он швырял их в ведро.
В дверь позвонили.
– Машу позовите… – Парень опустил взгляд и буркнул: – Здрасте…
Васильков узнал сумку с красной кошкой.
– Ее нет.
Он подождал и закрыл дверь. Он поплелся к себе, сел за стол, посидел, засунув руки в карманы халата. Не вставая, он пошарил на шкафу. На пол свалился атлас и раскрылся цветной таблицей – багровые ручейки сосудов разбегаются по человеческому телу. Васильков покосился сверху, нагибаться было лень.
Опять позвонили. Он пошел в переднюю.
– Я все равно не уйду, – угрюмо сказал Толик.
– Хоть ночуй, – согласился Васильков.
Он опять подождал и уже собрался захлопнуть, как вдруг парень закричал и весь затрясся, так что Васильков отпрянул:
– Мне завтра в армию идти!
И мазнул ладонью по стриженой голове.
Так они стояли, ошарашенно уставясь друг на друга.
– Закурить есть? – спросил Васильков.
Толик достал пачку, дал ему огня. Васильков затянулся с облегчением:
– Зайди…
Они пришли на кухню, и Васильков залез в угол на свое место, привалился к стене.
– Ее правда нет, – сказал он. – Она улетела.
Толик застыл в дверях, не сводя с него глаз.
– Куда?
– Куда-то на Кавказ. Позвонить обещала…
Он повернулся и исчез в коридоре. Васильков услышал, как он воюет с замком и безуспешно дергает дверь. Васильков вышел, помог. Толик рванулся на лестницу. Раздался треск, дверца стенного шкафа открылась – сумка зацепилась за ручку. Он стал ее отцеплять.
Он брел по улице. Дождь моросил не переставая. Прохожие торопились. Автобус ехал, окутавшись паром. Взгляд его рассеянно скользил по лицам, по лужам.
Вдруг он остановился и жадно вздохнул пропитанный сыростью воздух. Он посмотрел на небо. Ветер разгонял облака.
Сойдя на проезжую часть, он поднял руку навстречу машинам.
У переезда застряли. Водитель вылез на дорогу размять ноги. На шлагбауме мигал красный огонь, и повторялось утробное урчание сигнала. Толик уставился в окно.
Товарный состав, грохоча, покатился через переезд.
На поле протянулись ряды стальных мачт. Мокрый бетон посадочной полосы поблескивал в тумане.
Машина подъехала к стеклянному зданию аэровокзала.
Он обошел стойки, где шла регистрация, справочное бюро, кафе. По радио объявили, что рейс на Киев откладывается. Он вышел на посадку.
Один из отсеков был открыт. Цепочка пассажиров спешила к автобусу. Он побежал к стюардессе:
– Куда рейс?
– На Сочи.
Она заперла турникет.
Он обыскал остальные отсеки, не теряя из виду автобус.
Привели еще группу. Рейс оказался сухумский. Он всех осмотрел.
Отойдя поодаль, он перемахнул через барьер и побежал на поле. Человек в летной фуражке загородил ему дорогу. Он увернулся и прибавил ходу.
Автобус стоял возле самолета. Пассажиры стайкой собрались к трапу.
Он услышал отчаянный визг и сразу увидел Машу. Расталкивая очередь, она рвалась к бортпроводнице и что-то кричала и показывала на него. Его поразило выражение ненависти на ее лице.
Он врезался в толпу. Какие-то люди схватили его. Он молча вырвался. Кто-то повис на нем. Появился милиционер.
Маша взбегала по трапу, таща кого-то за руку. У дверей человек упал, она помогла ему встать.
Толика повели к аэровокзалу. Он шел покорно, оглядывался, его крепко встряхивали. Трап уехал. Задраилась дверь. Заревели моторы.
Он резко присел. Милиционер от неожиданности споткнулся и выпустил его.
Самолет стал медленно разворачиваться.
Толик метался у самых колес, что-то крича.
Милиционер догнал его, свалил на полосу и упал сверху.
Самолет набирал скорость.
Подбежали двое рабочих. Втроем они подняли Толика и повели к зданию вокзала.
В сумерках он приплелся к дому.
Старухи сидели на лавочке у подъезда. Его окликнули. Он не обернулся.
Дверь в квартиру была приоткрыта. Что-то захрустело под ногами. Он щелкнул выключателем. Лампа не зажглась.
Мать мыла пол на кухне. Когда она выжимала тряпку, он увидел, что у нее разбито лицо. Он молча смотрел на нее.
Он достал фонарь в чулане и пошел в коридор. Над головой висел пустой патрон. Он отвинтил зажим, выбросил остатки плафона, ввернул лампу.
Замок входной двери болтался на одном шурупе. Он сорвал его. На кухне он развел шпаклевку. Подчистив рубанком брус двери, он зашпаклевал вмятины, поставил замок. Дверь закрылась.
Он принес веник и подмел мусор.
– Ты ему деньги дала?
– Ничего я не давала. Есть будешь?
Он взял ее за подбородок. Она покорно подняла лицо.
Буфетчица собиралась раскричаться, но, узнав, впустила.
– Забери ты их, ради бога! – проворчала она.
Отец стоял у стойки, пошатываясь. Толик молча отодрал его пальцы от чужого плеча. Он навалился на него, заглядывая ему в лицо, мучительно что-то припоминая. Вдруг он усмехнулся с пьяной хитростью, рванулся и упал кому-то на ноги.
Он был неимоверно тяжел и брыкался. Люди за ближайшим столом посторонились. Толик прислонил его к столбу.
– Козел! – заорали рядом, и Толик весь подобрался, услышав знакомый голос. – Козел, ты где? Куда ты девался?
И опять мутный огонь вспыхнул в глазах отца, он с силой стеганул Толика по руке, сделал несколько петляющих, неверных шагов, и Серков поймал его за рубаху.
Толик оказался на проходе, его толкали, но он не двигался с места, оцепенев, не в силах оторвать взгляд от Серкова.
Серков говорил не затихая. Он был возбужден и угрюм, но на ногах держался крепко.
Прячась за спинами, Толик подошел ближе.
Серков разлил вино и совал отцу в руки кружку. Он был все время чем-то недоволен, отпихивал соседей, высвобождая место. Несколько раз он подносил ко рту горлышко бутылки и опять принимался ругаться. Наконец он стал пить.
Как только он запрокинул голову, Толик выскочил из укрытия и ударил его ногой в пах. Серкова скрючило. Он задохнулся и кашлял, прижав руки к низу живота. Толик обрушил ему на голову пивную кружку, но Серков сумел слегка уклониться и устоял.
Ударить еще раз Толик не успел – отец, потеряв равновесие, повис на нем. Он извивался, стараясь выскользнуть, уже расцепил впившиеся ему в горло пальцы, но удар в челюсть достал его. Не мешкая, Серков ударил еще раз, и у Толика подломились ноги. Он рухнул на пол.
Последнее, что увидел Толик, было лицо отца с кривой, недоумевающей ухмылкой, потом занесенная для удара нога в сапоге сверкнула у самых глаз, и все оборвалось.
Милиция и скорая помощь прибыли почти одновременно.
По знаку врача Толика накрыли простыней и вскоре унесли. Пока составлялся протокол, женщины подмели и все прибрали.
Мы уходили в последний день мая, пасмурным утром, прозрачным и гулким.
Во дворе военкомата нас построили в колонну по двое и повели на вокзал.
Впереди шел сержант с флажком.
Было совсем рано. Только дворники да бессонные старухи останавливались поглядеть нам вслед.
Расставание с домом и долгий предстоящий путь взбудоражили нас, и мы валяли дурака в строю. Сержант на нас покрикивал.
Мы поднялись в гору. Дружный стук наших ног об асфальт далеко разносился над бульваром. Пароход заревел в порту, и ветер, сухо шумевший в листве, донес к нам его прощальный гудок, торжественный и протяжный.
Город лежал внизу, укрытый туманом. Река отсюда казалась застывшей.
В воздухе плыл серый пух тополей.
1977
Хождение в сценаристы
Кино, кроме прочих отличий от других искусств, требует быстроты реакции и некоторого легкомыслия. Неповоротливым в кино тяжко. А я, к несчастью, из увальней – в работе, по крайней мере.
Бывает, конечно, что замысел долгие годы ворочается в голове драматурга, пока дело дойдет до бумаги. Но в нашем деле это редкость. Чаще сюжет прорезается внезапно, случайным и не всегда объяснимым озарением.
