Антон Евтушенко - Покидая Вавилон
– До утра койка ходуном ходила! Дал бы передышку Козиме… мужик! – Опять хохот. Он заставляет Иларио, поджав хвост, скрыться побеждённым.
Вот группа арестантов возвращается из бани – в руках у них туго свёрнутые мокрые тюремные робы. «Счастливцы, – думает Томмазо, – этим удалось помыться!»
А вот мальчишка потащил корзины. «Передачи», – подмечает Кампанелла. Сегодня утром он видел женщин и детей, попавших внутрь через ворота, и почти у каждого в руках был узелок гостинцев.
Очень важно, что к инквизиторам водили через тот же двор. На лицах заключённых, бредущих под конвоем на допрос, читался страх. Но те, кто возвращался, имели разный вид. Со следами пыток, но с гордо поднятой головой, с глазами, опущенными в землю, или с тревожным взглядом, боязливо бегающим по сторонам – и всегда становилось понятным, из какого теста слеплен человек и сколь много он способен увидать, перенести и выстрадать, прежде чем дрогнет и рухнет могучий столп людского упорства, прежде чем ослабнет и умрёт его воля, душимая страхом линчевания.
Кампанелла давно задумывался над причинами царящей в мире несправедливости. Он рано начал сомневаться. Люди, задавленные нуждой и непосильными заботами, бедствовали, в то время как невозделанными лежали тучные нивы господских угодий. В шикарных дворцах пиры, юные девочки трогают струны арф, вино льётся рекой, столы ломятся от говяжьих рулетов и маринованной осетрины, телячьих шницелей и карасей в сметане, а в глиняных мазанках, лепящихся так тесно, что и лишний тюфяк на полу не постелить, от недоедания и болезней умирают дети. В мире должно быть иначе. Мысли Томмазо лились неспешной негой и постепенно становились всё более чёткими. В государстве, построенном на разумных началах, все будет общим. Каждый человек будет трудиться там, где его талант заискрится всеми гранями. Работа, переставшая быть тягостью, станет лучшей наградой мастеровых, ремесленников и работяг, а щедрое жалованье позволит думать не о хлебе насущном, а об улучшении своей профессиональной кондиции. Каждый будет на своём месте, а сам труд перестанет быть ярмом тяжкого бремени и вековым проклятием. Короткий рабочий день – четырёх часов вполне достаточно – будет помогать непросвещённым упражняться в навыках письма и грамоты, а всё самое необходимое – бумагу, чернила, учебные книги – они получат от государства безвозмездно. Свободное время можно отдавать искусству или спорту, на усмотрение гражданина. В их распоряжении будут палестры для занятия бегом, прыжками, метания копья или диска, бассейны с чистой водой для плавания и манежи для спортивной борьбы. Или сокровищницы библиотек с томами учёных мужей, философов, риториков. Театры с пасторальными спектаклями, пышно обрамлённые сатирическими интермедиями в антрактах, с вращающимися сценами и обширными закулисьями, куда мог бы заглянуть пусть даже зритель, в желании утолить своё любопытство.
Почтенные пожилые люди будут наблюдать за общественными кухнями, за чистотой постелей и посуды, одежды и жилья. Они будут следить, хорошо ли выполняют свои обязанности юноши и девушки, прислуживающие за столом. Ах, как изменятся отношения между людьми: исчезнут вражда и ненависть, завистливость и злоба. Детей будут любить не потому, что они наследники земельного надела или дома, а просто потому, что дети. Люди заживут единой и дружной семьей, где каждый человек будет называть сверстников братьями, а старших – отцами и матерями. Неожиданно Кампанелла, взглянув на тюремную кормёжку, ясно нарисовал в своём воображении общие трапезы. «Какое это будет чудесное зрелище, – подумал он. – Это будет удивительное и прекрасное время».
Длинные, красиво убранные столы с массивными столешницами дорогих сортов дерева. По одну сторону сидят женщины, по другую – мужчины. Во время еды белокурый юноша, похожий ликом и голосом на ангела, сошедшего с небес, читает вслух библейские истории. Мальчики и девочки по очереди прислуживают старшим. На серебряных подносах угощения. За их приготовлением тщательно следят врачи. Они составляют отдельные меню для стариков, больных и молодых, заказывая поварам блюда, давая рекомендации и полезные советы: вот этому бульончик пожирнее – ему играть Чезаре Борджиа в комедии, тому морковку отварную – он жалуется на хвори, а этому побольше молока и мёда – он просто Геркулес, весь в мать. Кампанелла смеётся. Предаваясь сладким мечтам о великолепных лакомствах, он будто сам оказывается среди счастливцев самодержавной республики. «А для детей, особенно отличившихся утром на лекциях, в ученых беседах или военных занятиях, – весело думает Кампанелла, жуя тухлую рыбку, – в виде награды получат лучшие кушанья. И, конечно, по праздничным дням за столом под аккомпанемент лютни поются песни. А вечерами под колоннадами – танцы…»
Никогда в жизни Томмазо не мечтал с такой яростью и подъёмом, как в Кастель Нуово. Мысли об утопии захлестнули калабрийца с отчаянной силой, что он поклялся любой ценой написать книгу. Эта книга должна была стать лучшей из того, что ему доводилось писать. Дурачить конвой, любопытных зевак и самого кастеляна пока сходило Кампанелле с рук. Микель Алонзо знал или догадывался, что Кампанелла врун и редкостный хитрец, но кто бы слушал тюремщика, когда молва о помрачнении ума философа разлетелась, разнеслась по всей Италии. Лишившись рассудка, Кампанелла обрёк себя на испытание, но он добился главного – Святая служба даровала ему жизнь. Умалишённых того времени не лечили: не было придумано ещё такой микстуры или порошка, которые смогли бы излечить душевный разлад, рождённый беспорядками ума. К безумцам относились, как и к прокажённым: их считали изгоями, всячески избегали, а приговорённых к смерти не казнили, держа за решёткой до тех пор, пока Бог не проявит свою милость и не исцелит недуг.
Томмазо выиграл время. Выиграть время, значит спастись. Но написать книгу – как? Чернильное перо нуждалось в изящных и чутких усилиях, оно требовало добросовестной тщательности и аккуратности, тогда как искалеченная пытками рука едва держала кружку. Да пусть бы и распухшие суставы, не вправленные на место, могли бы совладать с точнейшим письменным прибором – как раскошелиться пером, где раздобыть? На чём царапать рукопись, когда вокруг нет и обрывка бумаги? Но вдруг и отыщется – возможно ли представить себе, можно ли допустить мысль, что попытки сочинительства прошли бы незамеченными для своенравного Микеля, шпионящего везде и всюду за каждым шагом, за каждым вздохом Томмазо? Нет, конечно нет! Но даже бы, пусть это и покажется сомнительным, Томмазо смог надуть Алонзо – обставил, оболванил, разыграл – любой внезапный обыск разоблачил бы Кампанеллу вмиг, поставил под сомнение его блестящую аферу с помешательством. Бумаги, сколь мелки бы не были, всё ж требовали бережного места для хранения. И речь не о записке на крохотном клочке, речь о томах, исписанных чернилами. Рукопись боится не только чужого взгляда недоброжелателя, ей вредна влажность и крысы – она боится гнили, плесени и острых зубов грызунов. Мысли мелькали в голове философа, он лихорадочно искал выход и, кажется, нашёл его. В тот самый миг Томмазо вспомнил о Лауре.
В Кастель Нуово квартировали семьи солдат и надзирателей, а дон Мендоза перетащил сюда, казалось, всю близкую и дальнюю родню, решив, очевидно, что тюремные стены достаточно крепки для пресечения не только попыток бегства заключённых, но и нападок возможного противника извне. В неспокойное время ни в чём нельзя быть уверенным. Орава нахлебников кормилась из королевской казны. Кастелян позаботился о том и содержал при тюрьме целую толпу челяди: поваров, камердинеров, слуг, лекарей. Многие из них были женщинами. Томмазо, вкусивший прелестей тюремной жизни, знал не понаслышке, что арестанту легче завязать знакомство с доньями, чем с их мужьями. Женщины меньше думали о карьере и вовсе не мыслили в делах политики. Любое общение с преступниками находилось в строжайшем запрете, с ними не разрешалось завязывать беседы, сближаться в переписке, передавать предметы обихода или еду. Тюремный устав на сей случай строго повелевал отводить глаза и морщиться, словно от помойной ямы, когда мимо вели арестанта на допрос или в карцер. Общение дозволялось надзирателям, священнику, службе инквизиции, кастеляну и самому королю.
Но доньями владели милосердие и жалость, а любопытство обостряло в сугубой мере желание преступить черту дозволенного, нарушая тем самым запрет. За холодными стенами карцеров и одиночных камер, за толстыми решётками и массивными засовами томились месяцами и годами верные своим идеалам, лишённые свободомыслия и голоса мужи, отчаянные, смелые и дерзкие герои своего времени, так непохожие речами, мыслями и поведением на их грубых закостенелых от дубовой работы мужей. Прибавьте ко всему скуку гарнизонной жизни и праздное безделье, и вы получите глубоко одинокую женщину, охочую до мужских ласк. А когда жена пропойцы-надзирателя, улучив минуту, выкрадывала ключи и под покровом ночи пробиралась в одиночную камеру к узнику, а, пробыв до утра, незамеченной возвращалась в супружеское ложе, можно ли её за это осудить, можно ли одарить крамолой, дурным ли взглядом или чёрной мыслью?
