Антон Евтушенко - Покидая Вавилон
– Кирилл, мне кажется, зомбирование народа путём акций устрашения, насилия опасны только тогда, когда они зацепят наши внутренние ценности. Такая подмена действенная. Если этого не произойдёт, ничего они не смогут сделать, сколько б ни старались. Такие manipolatori всегда заботятся о личной выгоде, а преподносят всё в ином свете. Они не говорят о своих интересах, они говорят о ваших. Но мы сами передвигаем ноги по земле, сами двигаем руками и сами шевелим извилинами своих мозгов. Всегда и в любой ситуации последнее слово за тобой…
– Это похоже на мантру! – Кирилл заиграл желваками, стараясь неумело скрыть подступающую злость. – Наверно, если её шептать тысячу раз, то что-нибудь да выйдет.
– Почему?
– Потому! – Кирилл задохнулся. – Разобщенные, натасканные и озлоблённые друг на друга склочностью, интриганством, ненужной грызнёй; вялые и апатичные до разжижения мозга, реагирующие исключительно на собственные раздражители… что мы можем противопоставить, когда в наши головы полетят камни? Знаешь, когда на твоих глазах совершается геноцид по отношению к твоей семье, к твоему народу, сложно не зацепить внутренние ценности!
Доменико молчал. Он надолго задумался, словно решал для себя наиважнейшую и наисложнейшую задачу.
– Ты прав, – наконец вымолвил он. – Если позволишь, я расскажу тебе одну историю. До этого я никому её не рассказывал. Это даже не история, это та самая мантра, которую я прокручиваю в голове изо дня в день в надежде, что когда-нибудь случится чудо, и я поверю, что на земле есть место не только идолам, но и идеалам, и умирать за них совсем не обязательно… – он помолчал, но Кирилл лишь кивнул головой и тогда Доменико, собравшись с духом, стал медленно говорить слова: – Эта история началась в узких стенах неаполитанской тюрьмы, с заключённого по имени Томмазо Кампанелла…
Глава 9
Эта история началась в узких стенах неаполитанской тюрьмы, с заключённого по имени Томмазо Кампанелла. Узнику 33 года – возраст Иисуса Христа. Он сидит на полу, бородатый, грязный, и смотрит большими мутными глазами в точку на щербатой стене. Временами он вдруг начинает кричать, навинчивая кольца жиденьких волос на пальцы и с силой дёргая. А то стонет и зовёт надзирателя, требуя немедленной аудиенции у самого папы Римского. Он что-то бессвязно бормочет о крестовом походе на турок, брызжет слюной и, вскакивая, будто слепой, тут же натыкается на стены, бьётся головой с таким остервенением, что из рассечённого лба струится кровь. А иногда он часами стоит посреди камеры с проступающей белесоватой каймой пены в углах мертвецки синих губ и нервозно щупает одежду. Затем тюремная роба изодранными клочьями летит на пол и нагой Томмазо в слезах причитает, жалуется на тысячи вшей, кишащих в груди. Он топчет одежду ногами и требует белых коней в яблоках для снаряжения конной армии в военный поход.
Наконец знаменитость крепости Кастель Нуово затихает, свернувшись калачом под грязной заплёванной лавкой. Ряженые пшюты и их дамы с парчовыми веерами по ту сторону решёток, морщась, пятятся назад, живо обсуждая увиденное.
– Я читал его книгу, – говорит какой-то синьор. – Он по праву считался светлейшим умом Италии. Забавно и страшно видеть, что делает безумие с человеком.
– Нет ничего удивительного, – вторит ему голос другого господина. – Долгое заключение, тюремный режим и пытки часто заставляют узников терять рассудок. Симптомы подступавшего безумия особенно бросались в глаза накануне пасхи, когда отец Гонзалес имел неосторожность пригрозить ему полледро.
Одна из дам с манящей взор мушкой в овальном вырезе декольте шумно вздохнула, отчего полукружия бюста подобострастно взлетели вверх, резко очертив формы.
– Полледро? – пропела она на выдохе. – Боже, но при чём здесь жеребёнок?[7]
– Думается, это одна из самых грустных пыток в истории человечества. Поначалу она применялась для укрощения необъезженных лошадей. Ладно, люди друг друга мучают, заслужили, но кони-то в чём виноваты? – разводит руками первый синьор, уверявший, что читал книгу безумного монаха.
– Боже, как это мерзко, – соглашается дама, – истязать ни в чём не повинных животных!
– Полледро что-то вроде лестницы с заточенными перекладинами, – считает нужным пояснить второй синьор, по-видимому, в угоду дамам. – Когда человека привязывают к ней, всё это тут же впивается ему в спину, сдавливая мышцы и препятствуя нормальному кровотоку. Подобная пытка, очевидно, продолжаясь долго, приводит к онемению и потере конечностей. Правильно ли я всё говорю, синьор Алонзо? – последняя фраза обращена к тюремному смотрителю, атлетически сложенному греку, стоящему поодаль и беззастенчиво ковыряющемуся в носу.
– Да, синьор Шипионе, – кивает стражник, – но самое интересное не это… – И указывая связкой ключей на массивном кольце в сторону притихшего Кампанеллы, добавляет: – Самое интересное, господа, что этот человек совершенно здоров.
– А как же? – начинает Шипионе, но Алонзо его останавливает.
– Этот сумасшедший никакой не сумасшедший, а просто так, симулянт.
Кастелян[8] дон Мендоза-и-Аларкон снимал неплохие барыши, показывая любопытным зевакам, щедрым на кошелёк, местную достопримечательность. Очередная кучка толстосумов погрузилась в галеры и, приветственно махая солдатам стражи, отправилась восвояси. Дон Мендоза хмыкнул и отошёл от зарешётчатого окна.
Должно быть, с отплывающих галер на жёлто-серую громаду крепости открывался живописный и в то же время ужасающий вид. Осколки каменных гряд обрамляли зубастой бахромой неприступный форт. В исступлении кидались на скалы белые шипящие волны на обнесённые частоколом кинжалов мрачные скалы. Те держали натиск, невозмутимо вперив острия в свинцовое небо Аппенин.
Кастелян обмакнул губы в вине, причмокнул, отставляя в сторону бокал, и крепко задумался. Впервые узник Томмазо Кампанелла появился здесь 8 сентября 1599 года. Кастелян хорошо помнил, как из трюмов на палубу вывели закованных в кандалы заговорщиков.
Король, как и подобает истинному христианину, подписывая смертный приговор, позаботился о душах бунтарей: специально из Неаполя ещё утром прибыла галера под испанским флагом. Под авантажным латинским парусом королевская свита доставила полдюжины священников. Вознося Господу молитвенные речи о спасении заблудших душ, пастыри сошли на берег. Среди обречённых отыскался и Кампанелла. Дон Мендоза наблюдал за ним с балкона личных апартаментов. Кастелян хорошо запомнил этот взгляд – взгляд главного зачинщика и бунтаря – он излучал уверенность и спокойствие. Он был невозмутим, как скала, сдержан и хладнокровен. Ни один мускул не дрогнул на лице Томмазо, пока стучали топоры плотников, наспех сбивающих доски эшафота в последних лучах закатного солнца.
Но кастелян спешил успеть до захода солнца. Он заботится о зрителях, толпящихся на пристани, среди которых, несомненно, были доносчики короля – в их отчётах и стенограммах не должна пропасть ни одна подробность назидательного зрелища. Сам прокурор Лемозо направил срочную депешу королевской почтой с приказом не поздней сего дня преступников казнить. А глашатаи и рады стараться – продрали глотки во славу монарха, затем торжественно объявили о предстоящей казни и кастелян дал отмашку начинать.
Первым вздёрнули на рее Тодеско. Толпа возбуждённо загудела, требуя свежей крови, тогда петля затянулась на шее Маврицио. Бездыханные тела свалили в корзины, будто овощи на рынке, и пришла очередь приговорённых к четвертованию. Каччья и Витале упирались, чем доставляли палачам немало хлопот. Дон Мендоза поморщился, замечая, как один из них с презрением отгоняет священника. «Проклятый итальяшка!» – выругался он про себя, выразительно провёл большим пальцем по горлу и удалился в покои смочить горло бокалом вина. Когда он снова появился на публике, с Каччьей было покончено. С отрубленной ногой и обеими руками Джаммбатиста Витале, истекая кровью, вопил срывающимся от непереносимой боли голосом:
«Нет Христа, нет – и быть не может! Не может Бог допустить, чтобы такие, как Ксарава, жили! – Туловище без трёх конечностей похоже на извивающегося червяка. "Червяк" из последних сил изворачивается, и Витале встречается взглядом, полным ненависти и бессильной злобы, с начальником пыточных камер. – Ксарава! – хрипит он. – Ты принуждаешь людей свидетельствовать против истины! Всё написанное в твоих протоколах – ложь, полученная под пытками. Я с удовольствием отправился бы к дьяволу в преисподнюю, чтобы дождаться там тебя!»
Его речи заглушают собственные крики: топор палача отсекает вторую ногу, а затем короткий взмах лезвия – и голова отлетает прочь. Всё стихает, но ненадолго. Толпа, словно хищная стая акул, уже учуяла запах крови и требует новых жертв!
Последним остаётся опальный мятежник и главный зачинщик смуты Томмазо Кампанелла. Пока казнят товарищей, Томмазо не проронил ни слова. Заключённый в кандалы, с гордо поднятой головой, он следит за гнусной, мерзейшей работой палачей, вышколенной тысячами привычных и отлаженных действий. Дурная слава всегда на шаг опережает мастеров заплечного дела. Людская молва разносит по свету, от деревни к деревне, от города к городу; крепнут страхи, перерастая в трепетный, почти благоговейный ужас перед узурпаторами испанской машины правосудия. И кастелян снова изумляется стойкости характера и силе воли этого непоколебимого вольнодумца.
