Ринат Валиуллин - Повесть о настоящем Шарике
– Ты в роуминге? – как всякая чуткая женщина, поздоровалась она.
– Нет, я в Париже.
– Да знаю я. Поэтому и не хотела тебя разорять.
– Да говори, чего уж там, – оставил в покое силуэт башни Шарик. – Мне для тебя ничего не жалко.
– Правда?
– Правда.
– Ты такой щедрый, Шарик.
– Я не щедрый, я пьяный.
– По телевизору шёл фильм «Шербурские зонтики», я сразу вспомнила тебя. Подумала, как ты там?
– Я в порядке. Или ты про погоду?
– Нет, я про тебя.
– Лежу на Елисейских полях.
– Поля прямо в городе?
– Улица так называется, темнота.
– У нас давно уже стемнело.
– Ага, ещё в семнадцатом.
– Мы в другом часовом поясе.
– Я бы сказал – за поясом. Как в начале века заткнули, так и сидим. Ну, это всё лирика, – понял Шарик, что разговаривать с женщиной про политику – время терять. – Кстати, я здесь начал писать стихи.
– Да? Серьёзно?
– Серьёзно. Хочешь, почитаю?
– Конечно, я люблю стихи.
– Мы прогуливались по полям, она была высока, стройна, самое главное – рядом. Её глаза дышали открытым морем, стена предложений аккуратно замазана красным, из которой выходили фарфоровые слова, когда она говорила, блестящие колебания, когда смеялась. Лёгкое платье весны, вышито женскими формами, оно прикрывало слегка бесконечные ноги, вместо шпилек – две перевёрнутые Эйфелевы башни. Вонзались при каждом шаге в сердце Франции, в ногах её валялся Париж, я чуть выше.
– Ух, ты! Как красиво, правда не всё понятно! А кто эта сучка?
– Она не сучка, она парижанка.
– Понятно, куда нам до них, – обиделась Муха. – А как же языковой барьер?
– Чтобы склеить бабу, мне французский не нужен. Это там он может помочь, а во Франции – нет, здесь этим никого не удивишь.
– Ты с ней живёшь?
– В некотором роде.
– А где ты с ней познакомился?
– На собачьих бегах.
– Заграница сильно изменила тебя, раньше никогда не за кем не бегал.
– Я здесь чемпион.
– Ты и здесь был чемпионом, только раньше бегали за тобой.
– Дура, это же работа.
– Хорошо платят?
– На жизнь хватает.
– На красивую?
– Да, на красивую собачью жизнь.
– Ну, и как французские девки, отличаются от наших?
– Да.
– А чем?
– Не рычат.
– Что, такие послушные?
– Нет, картавые.
– А чем ты там занимаешься в свободное время?
– Свободой. Она же штучка капризная: чуть дашь слабину – и уже на поводке у обстоятельств, в лучшем случае – на поводке.
– А в худшем?
– В худшем на – цепи. Ну что ещё? Изучаю городские достопримечательности, улочки и дворы. Как закончу спортивную карьеру, думаю, поводырём пойти. Знаешь, профессия не бей лежачего: води себе престарелых или незрячих, оплата почасовая, сдельная. Там, глядишь, накоплю на конуру на Лазурном побережье. Лежи себе, загорай, пялься на молодых сучек, что приезжают на отдых, да внуков воспитывай, да рыбу лови, да устриц трескай.
– А на что жить будешь?
– Как на что? А пенсия? На их пенсию можно гарем содержать.
– Шарик на пенсии? Не смеши меня. Заскучаешь.
– Что-нибудь придумаю.
– Ресторан откроешь?
– Почему ресторан?
– В кино так показывают, у всех иностранцев единственная мечта – ресторан открыть.
– Нет, ресторан невыгодно. Нужна сеть, «Фас! Фуд», слышала про такую?
– Ну допустим. Ты думаешь, что все сразу набросятся?
– Очень выгодно. Но не знаю пока, как пойдёт.
– Чёрт, вот житуха! Жаль, что мы с тобой расстались, у нас так много общего.
– Да, будь мы разные, жили бы душа в душу. – смотрел на эту жизнь Шарик из-за границы, как из будущего в прошлое. И она не вызывала в нём больше энтузиазма. Учи французский, приезжай. «Чёрт, кто меня за язык тянул», – вытянул свой длинный язык Шарик и облизнулся. «Вдруг на самом деле приедет?»
– А кем я там смогу работать, разве что сукой.
– А там ты кто? – почесал лапой живот себе Шарик. – Ну что за условности? Думаешь, тут работы мало?
– В том-то и дело, что работать не хочется.
– А чего хочется?
– Просто хочется.
– С другой стороны, нужны мы им здесь, как собаке пятая нога. Здесь капитализм. Раньше я тоже думал, что он мне улыбается, – посмотрел Шарик на рекламный щит с какой-то цыпой, которая предлагала свежесть зубной пасты. – Потом пригляделся – оскал, – вылакал он последние капли из бутылки. – Алло, ты меня слушаешь? – остался его лай без ответа. «Вино кончилось, Муха улетела куда-то», – подумал он. Теперь не было ни его, ни её. И хотелось за ним сходить к ближайшему магазину. Аза ней, куда он мог сходить за ней? Шарик лежал и думал, что было бы, если… И все его философские мысли спотыкались о её прекрасное гибкое, тело, будто оно лежало полицейским на той самой дороге, по которой он так лихо мчался верхом на мечте, наслаждаясь прелестями свободы. Он летел и не притормозил, когда следовало. Взлетев выше седьмого неба. Полёт его длился недолго, затем больно упал на обочину жизни. Он вспомнил её слова: «Я могла бы быть лучше, но, боюсь тогда ты захочешь на мне жениться. А мне этого сейчас никак нельзя. Пока мне нужна свобода, я хочу есть её на завтрак обед и ужин. Нет ничего вкуснее свободы».
В задумчивости он снова начал ковыряться башней в носу. Одно успокаивало – то, что башня была Эйфелева. Потом уткнулся носом в подмышку свою, прикрыл глаза и закемарил.
* * *– А у тебя как?
– Да у меня всё по-старому. Ты хочешь знать, каким может быть воскресное утро? Собачимся.
– С кем?
– Со своим.
– А кто у тебя сейчас, в твоей мексиканской мелодраме?
– Да, есть один. Ты его не знаешь. А ты?
– Я? Чем дальше, тем меньше. Ты про утро хотела рассказать, – начал чесать себе за ухом от скуки Шарик.
– Без поцелуев, без слов, просто кофе и бутерброд или гречка. Таким оно и случилось, моё утро: встроенная в «Икею», я смотрю на экран телевизора, там целуются двое, там настоящее море любви, здесь одиночества океан, он спокоен, штиль, полный штиль, пока не проснулся муж и не хлынули дети.
– Если быть до конца откровенным, то жизнь, Муха, она везде собачья, если ты собака.
– Одиночество грызёт?
– Грызёт, ещё как грызёт, мы – кости, оно – нас. Тут много наших, все они устроились неплохо одно плохо – на родину тянет, аж жуть. Бессонница по ночам иной раз. А если уснёшь, то один и тот же сон: всё берёзки, берёзки. Подбегаю поближе, такие берёзки это, а башни Эйфелевы. А сам ты уже не пёс, а подберёзовик. И тебя кто-то отрезает от корней, и в корзинку. Проснёшься в холодном поту, выть хочется.
– Будто ты здесь мало ныл на Луну, – заскучала от мужских слёз Муха.
– Так здесь и Луна другая, французская, не Луна, а сыр рокфор. Даже выть на такую не хочется: закусишь лапу и сосёшь её, родимую. Понимаешь, тесно здесь, душе негде развернуться.
– А зачем тогда уехал?
– Хотелось перемен.
– Каких?
– Откуда я знаю? Глобальных, наверное. Мне всегда хотелось быть востребованным. Реализоваться и получать от этого удовольствие сейчас, а не пенсию потом.
– Ну, и… – пыталась вникнуть в суть проблемы Муха.
«Женщин надо любить и удовлетворять, для всего остального существуют мужчины, – задумался о нелёгкой судьбе Мухи Шарик.
– Я никогда не мог понять семейные пары, которые ложились и вставали по режиму или, хуже того, спали раздельно. Мне с женой всегда было чем заняться в постели, будто это была какая-то другая квартира, которую мы снимали для любовных утех. Правда, давно это было». – В жизни женщины всегда есть мужчина, который служит эталоном.
– В этом вся и беда: пока он служит, жить приходится с другими. Отличаются от наших?
– Да.
– А чем?
– Языком.
– Лижут по-другому?
– Нет, не вынюхивают, – намекал на обилие вопросов Шарик.
– Ты жене своей изменял? – не унималась Муха.
– Было, сам не знаю, хотелось какого-то блуда.
– А раньше её любил?
– Я и сейчас люблю.
– Как в постели с другими?
– Всё одинаково.
– Зачем же тогда?
– Всегда кажется, что близкие недолюбливают.
– Когда ты уже поумнеешь?
– А ты? Ведь если я поумнею, мне с тобой станет скучно.
– Если тебе станет скучно, просто наступи мне на хвост.
– Ты фигурально?
– Может, ты в Олимпиадах будешь участвовать?
– Не знаю, гражданство надо сначала получить.
– Дадут?
– Вряд ли, нужен я им здесь как собаке пятая нога. Своих бездомных как грязи. Да и французский надо знать.
– Учишь?
– Да, бонжур, абажур.
– А может, на лапу дать? Чтобы быстрее.
– Нет, здесь такое не прокатывает. Здесь все дорожат своим чувством собственного достоинства.
– А как будет по-французски «собака»?
– Лё шиен.
– А кот?
– Лё ша.
– Всех котов Лешами зовут?
– Нет, только бездомных.
– А «кошка»?
– Ла шат.
– Нежно.
– Кстати, это же слово обозначает…
– Серьёзно? Хотя у нас тоже используют нечто подобное, «киска».
– У нас используют, а здесь ласкают. Культура. Знаешь, как они меня зовут? Шарль, – вдруг неожиданно возвысился Шарик и даже стал выше башни. – Только здесь для этого надо стать своим сначала. А я не могу подстраиваться, льстить не могу, улыбаться не могу, когда не хочу.
