Ринат Валиуллин - Повесть о настоящем Шарике
– Я вам требуюсь?
– С чего вы взяли? – был я теперь начеку.
– У вас на лице написано объявление: ищу женщину лет тридцати, с телосложением, с чувством юмора. Цвет волос не имеет значения: голубоглазую, неглупую, для несерьёзных отношений на вечер, на месяц, максимум на год. Я правильно цитирую? – молча кивнула она официанту, что ничего не надо.
– Да, чёрт возьми! – начал тереть свой лоб Шарик в две лапы.
– Не трите! Объявление уже исчезло. Я здесь, считайте что в вашем кармане, рядом с какой-то мелочью, – улыбнулась она. – Да, я знаю, женщины могут быть мелочны, с деталями прошлой жизни, – указала она своим чувственным носом в строну незнакомки, которая так и не стала знакомой Шарика и уже ласково обхаживала какого-то толстого кобеля, за очередным бокалом мартини. Шарик засмущался. – Хватит перебирать монетки, – улыбнулась ему белым сервизом родных зубов гончая. – Закажите что-нибудь выпить и больше не публикуйте на первой странице то, что достойно книги.
* * *Шарик знал, что из всех самых приятных для неё занятий, будь то тонуть с ним в ароматах кофе, выматывать его душу, а потом заниматься любовью, она предпочитала сладко спать. И подсластив не двумя-тремя ложками сахара, чего хватило бы для всех этих занятий, а долгим беспробудным сном, в постели до краёв наполненной мечтами. Поэтому позвонил ей после обеда:
– Привет! Как у тебя? Настроение новогоднее?
– Да, какое там. Что за жизнь: любви нет, счастья нет, нет даже снега.
– Так не надо ждать, надо самой что-нибудь делать.
– А что я могу делать, я уже покрасила ногти. Чего ты не позвонил раньше?
– У меня телефон сел.
– При чём здесь телефон? Значит, не больно-то и хотел, – недовольно отвечала Муха.
– Ты думаешь, я звоню только когда хочу тебя?
– Ты догадлив.
– Ты тоже.
– Кофе будешь?
– У тебя крепче ничего нет?
– Есть… Чувства.
– Тогда лучше кофе.
– Что чувствует женщина, когда понимает, что её просто хотят?
– Что она пользуется спросом, но цена занижена.
– Это всё инфляция.
– Ага, надо поднимать цену на себя. Так чем займёмся вечером?
– А ты что, не придёшь?
– Приду.
– Тогда чего спрашивать?
Через двадцать минут они встретились во дворе. У скамеек, там, где обычно собирался на солнышке всякий сброд. Бомжи тусовали тех, кому ещё было где жить. Там было весело: ели, пили, устраивали разборки, потом кусались и били морды друг другу. Веселье. Шарик с Мухой ушли, когда начался заключительный акт пьесы.
– Ну, и что он тебе сказал? – расспрашивал он её, пытаясь выдавить из себя хоть каплю ревности.
– Что любит меня.
– Прямо так сразу и сказал?
– Нет, как только я вышла замуж за другого.
– Ты уже и замуж успела выйти? Когда это было?
– В тридцать три. Ты помнишь свои тридцать три?
– Нет, хоть убей не помню себя в тридцать три.
– Может, их не было у тебя? – повисла на его шее Муха.
– Так вы расстались, что ли уже? – пытался Шарик удержать логическую цепочку.
– Чего бы тебе тогда звонила?
– Поздравляю!
– Вот, он мне Восьмого Марта, то же самое «Поздравляю!» сунул с порога хризантемами в нос.
– А ты что хотела?
– Тюльпаны. Настроение начало медленно падать. Собрав силу духа, я стала готовить ужин. Ну, знаешь, сыр, оливки. А он даже без вина, говорит, что у него давление, и он пока не пьёт. Нормальный, а? Как ты считаешь? Давление у него.
– Вроде да, с цветами даже. Пока чувствую только твоё давление на него.
– Но у меня-то всё в норме. В этот вечер я бы не отказалась от бокала шампанского.
– Ну, ты даёшь, тюльпаны!
– Режу я салат, говорю, что к родителям хочу зайти, поздравить маму и сестру. А он мне под руку: «Давай я им тюльпанов куплю». Представляешь, мне – хризантемы, а другим – тюльпаны.
– Да уж, наглец, – заржал Шарик.
– «Может, тогда они тебе ужин приготовят!» – бросила я нож в кусты салата. Он психанул, выскочил, через минуту кинул мне на плечо шёлковый красный шарф: «На, не пукай!» Тут уже психанула я, оставила салат и шмыгнула в ванну, выплакаться зеркалу. Когда я вернулась в себя, вижу – перед дверью стоит ведро, а там – целая клумба красных тюльпанов. «Шикарно», – воскликнула я про себя, а ему: «На хрена ты их купил?» – и прошла мимо в комнату, волоча за собой шлейф пренебрежения. Где-то через полчаса он зашёл ко мне в спальню, как ни в чём не бывало: «Пойдём поужинаем». «Странный вкус у этого салата, ты не находишь?» – жевала я тёплую зелень. «А я всё думал – крошить бутоны или нет?»
– Какая красивая у вас дружба! – съязвил Шарик.
– Это не дружба, это любовь.
– Тогда сочувствую, – изобразил он мину, опустив уголки губ. – Так ты пережила уже?
– Ну, более-менее.
– Кислый какой-то.
– Ты про мой вид?
– Я не настолько искренен. Я про кофе. Знаешь, что может уберечь женщину от депрессии, кроме любимого мужчины и горького шоколада?
– Вера в собственное обаяние.
* * *Дверь еле поддалась, я с трудом протиснулся внутрь квартиры. Всё пространство было забито котом, по стене протиснулся к кухне, сел кушать. Кругом был Том и вещи, что он перепробовал.
– Том, тебе не кажется, что тебя здесь слишком? Не мог бы ты полегче, собраться, что ли, тебя раздуло, ты в моей жизни занял слишком много места. Куда ни глянь – везде твой мех, твой пух, твоё влияние, твой след.
– Да, не раздуло, а поправился. Всё это нервное. Сегодня думал то же самое, похоже, мысль у нас витала одна на двоих: вас, людей, так много в моей жизни, не жизнь, а сущий ад. Всё время вы и ваши ноги. Вот следствие – расстроился, съел ваш годовой запас.
– Надо что-то с этим делать, – продвинулся я вглубь квартиры.
– Надо, только лениво, – хотел кот потянуться, но задел гардины. – Может, ну его, хозяин, ляжем спать. К утру ты как-нибудь привыкнешь. А то, что меня много, кстати, не так уж плохо. Теперь ты можешь меня погладить, так между делом. Тебе же это нужно, не придётся даже звать. Том повсюду.
– Ладно, – смягчился я. – Только сразу договоримся, что ты не будешь меня притеснять ни в правах, ни в пространстве.
– Идёт.
– Есть будешь? Ах, да, извини, совсем забыл, – смутился я.
– Я уже от пуза, – заржал в усы кот. Он отодвинул от себя пустую миску и, облизнув небритую харю, изрёк: – Чувак, сигареткой не разживёшься?
Рот мой завис на минуту. «Начинается дискриминация», – подумал я про себя, глядя в его усы, протянул ему одну и помог прикурить.
Он, затянувшись всей грудью, продолжил:
– Всегда хотел понять, отчего люди с таким удовольствием курят после еды. Нет же в этом большого кайфа, – недовольно смотрел он на сигарету.
Я, роя и не найдя в затяжке достойный ответ, посмотрел на свою сигарету и промолвил:
– Ты это дело бросай! В чём прелесть курева после обеда – объяснить невозможно, но чтобы это понять, советую то же самое сделать после встречи с подружкой в постели.
* * *– Что с тобой, Муха? Ты вся дрожишь, – встретил Шарик Муху после работы.
– Любовь меня не греет, Шарик, – прижалась она к нему и, посмотрев преданно друг другу в глаза, они затрусили дальше по аллее.
– Хочешь, я подарю тебе радиатор?
– Вот, и ты меня не любишь.
– По крайней мере, ты сможешь спокойно перезимовать, – проигнорировал он её упрёк.
– В чём измеряется настоящая любовь, Шарик?
– В детях.
– А дети в чём?
– В колясках.
– Мой уже вырос из коляски.
– Тем более, он же должен тебя любить? – вспомнил Шарик про своего.
– Ну, по-своему, да.
– А по-твоему?
– А по-моему, он хуже стал учиться.
– Так надо с ним поговорить по-мужски.
– Как я могу говорить с ним по-мужски, если я его люблю? Да и какой там разговор. Переходный возраст. Угловатый какой-то, обидчивый, замкнутый. Захожу к нему в комнату и что я вижу? Шкаф, компьютер, стол, ребёнок в четырёх стенах, две из которых «Я не знаю», две – «Всё нормально». С ним либо лаяться, либо молчать: «Уроки сделал?» – «Сделал». – «Показывай!» «Как там в школе?» – «Нормально». – «Точно нормально?» – «Всё нормально!» Вот он ответ, удовлетворяющий обе стороны, – вздохнула Муха.
– Вот оно, общение между поколениями, – понимающе кивнул Шарик. – Значит, ты правильно воспитала его, такой же сдержанный, как папаша, никто ни к кому не лезет в душу, – вспомнил, что путь к сердцу женщины лежит через её ребёнка.
– Да, он с детства такой. Однажды мы его с отцом в шутку спросили, когда ему было четыре года, кем бы он хотел стать? Знаешь, что он ответил? – продолжала хвалится находчивостью своего отпрыска мать. – «Никем, никогда, нигде, не хотел бы, не хотел быть похожим на то, что с вами случилось, останусь собой».
– Сам себе на уме, – снисходительно согласился Шарик. – Как же вы с ним ладите?
– У нас визовый режим между государствами, где дверь, как таможня, нас разделяет. Такое своеобразное недоразвитое доверие, – с сарказмом тявкала Муха. – И знаешь, что он мне на днях заявил? Что мы ретро, что живём мы неправильно, что нас пора в комиссионку. Как же он сказал-то? Тупо живём, – вспомнила мать.
