Ирина Алефова - Яд для Моцарта
Впрочем, письмо и в самом деле пришло. Но оно не содержало в себе никакой просьбы о возвращении. Просто Лахнер написал мне о вновь вспыхнувшем приступе застарелого тифа, подкосившем Шуберта. Он также извещал меня о том, что, несмотря на неважное здоровье, Франц неутомимо работает, создавая гениальные творения одно за другим. И удовлетворение от работы словно возвращает его к жизни. Например, в последнее время особенно его поддерживают те минуты, когда Фогль исполняет его новый вокальный цикл на слова Мюллера «Зимний путь». Откровенно говоря, писал Лахнер, мне не слишком понравился этот цикл о странствующем подмастерье – он напрочь лишен оптимизма и света и оставляет на душе тяжелый камень. Зато Франц от него в полном восторге. Сейчас он усиленно трудится над струнным квинтетом.
Прочитав все это, я понял, что час исполнения миссии, с которой я пришел на землю, настал.
«Зимний путь»… Цикл песен о страннике… Созданием этого произведения Шуберт сам напомнил мне о себе, сам позвал меня. Странно, но иногда все факты говорят о том, что о моем деле, о моей миссии ему известно даже больше, чем мне!
Итак, я немедленно собрался и выехал в Вену. Несколько дней пути – и я в родном городе, где воздух пронизан его дыханием, где с оглушительной силой и мощью звучит его музыка. В тот день она пронзала меня насквозь. Я понял, что если задержусь здесь более чем на один час, то она окончательно уничтожит меня.
Я всегда говорил Шуберту, что его рассеянность в сочетании с гостеприимностью когда-нибудь сыграет злую шутку – и мои слова оказались пророческими. Дверь с черного хода была, как обычно, незаперта, а потому я смог беспрепятственно проникнуть в дом и выждать, когда девчонка понесет ему лекарства. Доктор велел принимать лекарства перед едой.
Из комнаты Франца доносились голоса Бауэрнфельда и Фердинанда, а потом – звуки рояля. Преодолев усиливающуюся дрожь, я решительно шагнул к столу. На подносе уже были расставлены порционные тарелки с кушаньем. Сегодня подавали рыбу в соусе. Видимо, из-за болезни все гости ужинали в комнате Франца.
Его тарелка – декоративная, с выгравированным серебром, подаренная графом Эстергази еще во времена незапамятной молодости – заметно отличалась от других. Я знал привычку друга никогда, никому и ни при каких обстоятельствах ее не уступать.
Полить снадобьем рыбу и незаметно покинуть дом – все произошло быстро и легко, словно не со мной.
Покидая сумеречную Вену, я поймал себя на том, что звучащая в атмосфере музыка больше не разрезает меня на части. Механизм, отсчитывающий секунды где-то внутри, остановился. Во мне поселилось оглушительное опустошение…parlando sottо voce
Зачем я это сделал? Ради чего мне это было нужно? Какую цель я преследовал?
Я снова и снова задавал себе эти вопросы и не мог найти на них ответов.
По прибытии в Грац мой рассудок помутился. У меня начался жар, я перестал понимать, что произошло и произошло ли что-либо вообще. Покидал ли я город, был ли в Вене, или все это лишь мучительный кошмар, плод моего воспаленного воображения?
Прошло около двух недель, прежде чем я пришел в себя. Никто не мог помочь мне разобраться в действительности. Мой приятель, у которого я остановился, ни разу не спросил меня о поездке в Вену, ни единожды не заговорил на эту тему, словно я все это время провалялся в бреду и ни на миг не покидал его гостеприимного дома. Спросить же у него я не решался: доктор и помимо подобных вопросов намекал ему на критическое состояние моего рассудка и предлагал переместить меня в палаты для душевнобольных. Переубедить обоих сомневающихся мне удалось с огромным трудом.
Я до сих пор не знаю, был ли я тогда в Вене. События того периода потеряли для меня всякие реальные очертания и превратились в зыбкое расплывчатое пятно.
И тем не менее я считал себя виновным в его смерти все оставшиеся годы, длительные и тяжелые годы моей жизни, отведенные мне Всевышним не иначе как в наказание.misterioso
В каком бы мире – реальном или трансцендентном – ни было совершено злодеяние, оно все же было совершено мною. Он – Гений, я – Злодей. Фабула извечного сюжета.
Был яд, или его не было вовсе – это уже не имеет никакого значения. История должна была состояться, и мы с Францем были лишь пешками в очередной шахматной партии, безвольными куклами в спектакле.resoluto
«Симфония h-moll» в двух частях. Все тридцать лет это проклятущее произведение неотступно преследовало меня. Хорошенький подарочек сделал мне друг, нечего сказать! Не оно ли стало причиной, а может быть, и поводом тому, что произошло?
Покидая Вену – еще тогда, при жизни Шуберта – я забрал сочинение с собой. И с тех пор, куда бы я ни направлялся, эти листы сопровождали меня. Долгими вечерами я просиживал за инструментом и собирал многострочную оркестровую ткань в двухручную фортепианную фактуру, стараясь найти наиболее удачный вариант звучания, максимально близкий к тому, что хотел слышать Франц.
Какая неведомая сила толкала меня снова и снова к этим потрепанным рукописным страницам?
Прикасаясь к зыбкой материи гениального музыкального творения, я тем самым ощущал себя якобы причастившимся к тому божественному дару, каким обладал Шуберт. К тому же мною владела и сугубо практическая мысль: фортепианные переложения оркестровых вещей были в то время в моде – каждый, кто имел дома рояль, имел возможность воспроизвести самостоятельно любую музыку. В будущем я рассчитывал предложить Симфонию не только исполнителям, но и издателям и выручить из этого предприятия кое-какие деньги.
Конечно, я не собирался переступать грань порядочности и выдавать Симфонию Шуберта за свою. Во-первых, мне все равно никто бы не поверил. А во-вторых, мне было гораздо более выгоднее, чтобы на обложке издания рядом с именем моего гениального друга стояло и мое скромное имя. Может быть, хотя бы таким способом оно не останется неизвестным и не канет в веках бесследно?..
Но не будем отвлекаться – я хотел сказать совсем о другом.
Итак, в течение более чем тридцати лет я, втайне ото всех, ночами общался с Шубертом с помощью его музыки. Меня в буквальном смысле слова раздирали на части крайне противоречивые чувства. На первых порах я восхищался его творениями – ясное дело, Франц мог сочинять далеко не только песни, как принято считать, – он был гениален во всем, к чему бы ни прикасался.
Мои настойчивые попытки отговорить его от написания оркестровых или камерно-инструментальных вещей руководствовались не чем иным, кроме как безудержным страхом открытия в Шуберте выхода того безграничного творческого потенциала, коим тот обладал. Я боялся, попросту говоря, что он проникнет в недоступные тайны бытия, и весь мир станет пред ним на колени.
На этих же основаниях после его смерти я взялся за нелегкий труд – решил написать о Шуберте монографию. Прошло много лет, прежде чем труд о жизни и творчестве моего друга был написан, а затем и опубликован. Я не поскупился на похвалы, но признавал в нем талант лишь в одной сфере музыкального творчества. Видимо, я был достаточно убедителен, так как мне вполне удалось то, к чем я стремился: за Францем надолго закрепилось «почетное звание» композитора-песенника.
И ни слова о Симфонии.accelerando
Но ее существование в виде листов, неизменно украшавших крышку моего рояля, не позволяло мне жить спокойно. Эта музыка жила вопреки всему, она была сильнее всех обстоятельств и препятствий, которые создавались не без моего участия. Постепенно я начал все более и более раздражаться, осознавать собственную ущербность и посредственность по сравнению с дарованием друга. Я совершенно забросил собственное сочинительство, все время досуга бескорыстно даря музыке Шуберта.
Возможно, именно по этой причине я решил извести Франца. Я больше не мог с этим жить.
После его смерти я какое-то время мог дышать свободно: тяжелый груз неведомой миссии слетел с моей души. Но вскоре на пустующем месте начал расти новый, еще более тяжкий камень, имя которому – Чувство Вины.
Издание монографии не помогло. Симфония огромным укоризненным пятном лежала передо мной. Поединок длился более чем тридцать лет, после чего я не выдержал и сдался – отнес партитуру, к тому времени неоднократно переписанную, одному знакомому дирижеру. Тот с радостью согласился исполнить это неизвестное произведение «великого Шуберта».
Но и тут дело не обошлось без оговорок. Я отдал Симфонию только с тем условием, что в этот же вечер во втором отделении будет исполнена и моя новая увертюра. Это была моя последняя попытка причащения и реабилитации.
Концерт обещал быть событием. А вышел скандалом.
Симфония произвела необычайный фурор: это было открытие. Музыкальные критики впервые в открытую за явили о Шуберте-симфонисте, о Шуберте-новаторе, о Шуберте-Величайшем-Гении. Моя увертюра была опущена ниже нуля на несколько сот градусов. Пять минут публика, только что восторгавшаяся сочинением Франца, настороженно вслушивалась в творение вашего покорного слуги, после чего начались первые свистки. Увертюру никто не дослушал до конца, несмотря на все старания дирижера доиграть ее, несмотря на шум и истерику в зале.
