Ирина Алефова - Яд для Моцарта
Она была чудо как хороша, она была само совершенство, и потому молодой человек, неслышно ступающий рядом, был чрезвычайно стеснителен и робок.
– Господин Шуберт, я слышала от вашего друга Фогля, на днях вы плохо себя чувствовали? Что же вы понапрасну мучите себя и всякий раз исправно приходите на занятия? Папа нисколько не будет против, если вы отдохнете некоторое время, поправите здоровье…
Спокойный и глубокий, мягкий и проникновенный голос отозвался мелодией неземной красоты. Шуберт, шагающий в полуметре от божественного создания, залился краской.«Ох, уж этот Иоганн! До чего же длинный язык у этого несносного человека! Стоит мне чихнуть, как он тут же разнесет в округе весть о моей грядущей кончине! Как бы не забыть устроить ему по возвращении хорошенькую взбучку. Теперь в Ее глазах я выгляжу хилым и немощным калекой…» – подумалось Шуберту, но вслух он произнес совершенно иное, и как можно более твердым, убедительным тоном:
– Дражайшая Каролина, наш друг Иоганн, как всегда, преувеличивает. Не беспокойтесь – мое здоровье в полном порядке, я чувствую себя превосходно.
– Ах, господин Шуберт, не считайте меня настолько бездушной! Можете не обманывать и не усыплять мою бдительность: я и без намеков ваших друзей прекрасно вижу, что вам стало хуже. В последнюю неделю вы чрезвычайно бледны.
– Графиня, прошу вас, не стоит об этом, – вполголоса попросил донельзя смущенный Шуберт. – Не видеть вас для меня еще более мучительная пытка…
Девушка вздрогнула и ускорила шаг.
– Наверное, нам уже пора возвращаться, – проговорила она, и в голосе ее дрожала едва уловимая грусть. – Скоро подадут обед, а потом вы, господин Шуберт, должны будете выполнить свое обещание! Помните?
ritardanto con amore
Франц коснулся взглядом ее миловидного личика, обращенного к нему в полупрофиль. В ее зеленоватых глазах утопал солнечный поток…
– Франц, вы меня слышите?a tempo
– Простите, Каролина, я задумался. Со мною так иногда бывает.
– Я спросила, помните ли вы о том обещании, которое дали нам накануне? – терпеливо повторила девушка.
– Да, разумеется! – горячо заверил ее рассеянный Шуберт. – Я принес Фантазию с собой. Она готова и ждет часа, когда ей будет позволено коснуться вашего слуха.
– Чудесно! – улыбнулась Каролина и взяла робкого композитора под руку. – Так пойдемте же скорее, нас уже заждались! К тому же мне не терпится послушать ваше очередное творение. Уверена – оно ничуть не менее великолепно, чем предыдущие!
– Вы мне льстите, графиня…
– Нисколько! Но если вы считаете, что я плеснула слишком большое количество сиропу, то я немедленно пожурю вас: за лето, проведенное с нами, вы сочинили так много прелестных вещиц, но ни единой из них не посвятили мне. А еще называете меня вашей любимой ученицей!
Шуберт вспыхнул и остановился, осторожно высвободил руку Каролины и пристально посмотрел ей в глаза:
– Зачем же?.. Вам и без того все посвящено…grave funebre alla sarabanda
– Он умирал быстро. Болезнь, та старая болезнь, которая сидела в нем несколько последних лет, за пару месяцев набрала силу и сожгла его. Никто не успел осознать, что это может окончиться так печально. Ему было всего тридцать один год, разве это возраст для того, чтобы покидать сей бренный мир?
Ансельм одним из последних шагал в скорбных рядах траурной процессии, медленно приближающейся к Верингскому кладбищу. Моросил мелкий заунывный дождик. Было мрачно и сыро – совсем как тогда, когда хоронили Моцарта. Атмосфера вместе с погодными условиями словно протиснулась сквозь временные наслоения, изменились лишь лица…
Слова бредущего рядом с ним Фердинанда Шуберта, брата Франца, нещадно врезались остроугольными мраморными плитами.
– Почему он, почему никто не написал мне, что болезнь обострилась? – пробормотал он.
– Как-то не до того было, – пожал плечами Фердинанд. – Сам посуди: ты пропал на шесть лет, был в постоянных разъездах…
– Но я должен был успеть повидаться с ним! Впрочем, теперь уже все равно… Как это произошло, расскажи мне.
– Уже в сентябре Франц был нездоров и лечился. Его здоровье вроде бы улучшилось, и он даже уговорил меня съездить вместе с ним в Унтер-Вальтерсдорф, якобы ради развлечения. Но оттуда он потащил меня в Эйзенштадт, где разыскал могилу Гайдна. Помню, что он оставался возле нее в одиночестве долгое время, как будто хотел пообщаться с умершим с глазу на глаз. Хорошенькое же развлечение вышло из этой поездки, нечего сказать!
– Странно, на мой взгляд, кладбище – не самое привлекательное место для прогулок, я бы сказал, даже удручающее…
– Тем не менее Франц не выглядел опечаленным. В течение трех дней нашей «увеселительной» поездки он ел и пил весьма умеренно, но был очень весел и делал много шутливых замечаний. Но как только мы вернулись в Вену, его состояние снова ухудшилось…
– Так всегда бывает: перед смертью болезнь дает человеку возможность в последний раз полноценно насладиться жизнью, – вставил Хюттенбреннер, перепрыгивая через большую грязную лужу.
– Помню, в последний день октября Франц захотел вечером поесть рыбы. Попробовав первый кусочек, он вдруг бросил нож и вилку на тарелку, говоря, что находит эту пищу отвратительной и что ему кажется, будто он принял яд. С этого момента брат почти ничего не ел и не пил, принимал исключительно лекарства, прописанные доктором. Он пытался найти облегчение, выходя на свежий воздух, и для этого совершил еще несколько прогулок. Третьего ноября рано утром он еще сходил из Ной-Видена в Хернальс, чтобы услышать мой Латинский Реквием…
– Фердинанд, я не поверю, что ты позволил ему покинуть постель и тащиться в такую даль только ради того, чтобы услышать твою музыку?! Надеюсь, вещь тебе удалась, и он не был разочарован.
– О, нет, – ответил пристыженный Фердинанд. Конечно, он отговаривал брата от этой безумной затеи, но слишком пассивно и неискренне: в глубине душе он надеялся, что брат услышит одно из его лучших последних сочинений и оценит по достоинству. Все равно его дни были сочтены, так какая разница, проведет он их в пути или в постели? – Ему очень понравился Реквием!
«Неужто? – усмехнулся про себя Хюттенбреннер. – «Что-то я не припомню, чтобы Фердинанд сочинил в своей жизни что-либо хоть вполовину настолько же значимое и достойное, как любая из песенок его брата. По-моему, он никогда не отличался гениальностью…»
– …Он назвал его простым, но эффектным, и вообще высказал свое довольство им. Не веришь? – Фердинанд судорожно ухватил спутника за рукав плаща и всмотрелся ему в лицо, ожидая ответа.
– Отчего же…
– Ну вот, – облегченно вздохнул брат Гения и продолжил: – После службы он шел три часа и по дороге домой жаловался на усталость…
Погрузившись в печальные воспоминания, приятели не заметили, как отстали от траурной процессии. Их догнал Бауэрнфельд, который, увидев Ансельма, был весьма удивлен.
– Жаль, что ты не застал его, – сказал он Хюттенбреннеру после приветствия. – Думаю, он был бы рад тебя видеть. А из друзей-то, мне кажется, навещал его последним именно я. Это было 17 ноября, за два дня… Он хотел написать оперу на мой текст, поэтому я бывал у него частенько. Мне казалось, работа отвлекала его от болезни. Но в тот день Франц лежал, не вставая с постели, жаловался на слабость, на жар в голове. Днем он еще был в полном сознании, без признаков бреда, хотя подавленное состояние друга преисполнило меня плохими предчувствованиями.
– А вечером ему стало хуже, я был вынужден привести врачей, – добавил Фердинанд. – Брат сильно бредил и с тех пор больше не приходил в сознание.
– Кто бы мог подумать, что он сгорит так быстро! – с искренней болью воскликнул Бауэрнфельд. – Сколько гениальной музыки он смог бы подарить человечеству! А ведь еще на прошлой неделе он горячо говорил со мной об опере и о том, с каким великолепием намеревается ее оркестровать!.. Он уверял, что в его голове бродили совершенно новые гармонии и ритмы!..solo-cadenza
…«как будто бы принял яд», «как будто бы»…
Удача сопутствовала мне: Ринна – этот глупый, ничего не смыслящий тринадцатилетний ребенок – совершенно не заметила, как я проник в кухню…
В то время я находился в Граце, куда приехал совсем недавно и в ближайшем будущем покидать его был не намерен. Мне импонировала уютная атмосфера этого города, к тому же я весьма неплохо устроился с жильем, отыскав давних знакомых. Помню, приятель достал билеты на какой-то концерт, и я уже хотел дать согласие, как вдруг непреодолимая сила заставила меня сказать «нет».
Друг очень удивился – концерт был стоящий, и билеты достались ему не задарма. Пришлось срочно выдумывать небылицу о том, что якобы утром я получил срочное письмо с просьбой немедленно вернуться. Правдоподобная причина несколько умерила его яростный пыл по поводу отказа.
Впрочем, письмо и в самом деле пришло. Но оно не содержало в себе никакой просьбы о возвращении. Просто Лахнер написал мне о вновь вспыхнувшем приступе застарелого тифа, подкосившем Шуберта. Он также извещал меня о том, что, несмотря на неважное здоровье, Франц неутомимо работает, создавая гениальные творения одно за другим. И удовлетворение от работы словно возвращает его к жизни. Например, в последнее время особенно его поддерживают те минуты, когда Фогль исполняет его новый вокальный цикл на слова Мюллера «Зимний путь». Откровенно говоря, писал Лахнер, мне не слишком понравился этот цикл о странствующем подмастерье – он напрочь лишен оптимизма и света и оставляет на душе тяжелый камень. Зато Франц от него в полном восторге. Сейчас он усиленно трудится над струнным квинтетом.
