Николай Климонтович - Парадокс о европейце (сборник)
Парень был с континента, приехал в сезон подработать и, что важно, знал немного по-русски, учился некогда в Краснодаре в кулинарном училище. Но девки и предположить не могли, что он их понимает, это стало для них роковым. Потом следствие воспроизвело с его слов краткий диалог двух дур, хоть для перевода ключевого слова пришлось запрашивать Россию.
Одна, получив виски, спросила у другой:
– Что, ты б ему дала?
Вторая ответила:
– Еще чего, этому чебуреку!
Словцо было произнесено, и парень его услышал и понял. Как он потом объяснял местным следователям, чебурек – это было очень обидное русское слово, расистское, русские ведь все ксенофобы. Все равно, что чурек или чурка. Оно применяется для обозначения представителей слаборазвитых народностей. И является оскорблением и крайним унижением на почве национальной неприязни…
Торговец сходил к себе в бунгало за ружьем, вернулся – отчего-то на скутере, – заехал за скалу и пристрелил обеих на месте. Оставил их раскормленные телеса в лужах крови и пролитого виски. А сам вернулся к своему мангалу. Об этом происшествии много писали тогда в газетах. Даже в сибирских.
Да, туземцы Юго-Восточной Азии только на вид совсем невинны. Но они могут быть весьма свирепы, достаточно вспомнить кошмарные описания так называемого восстания краснорубашечников, когда тайцы мыли ноги кровью лаосцев, разбивая тем головы. Потому что в голове кровь чистая, а ноги грязны. Это было не в других баснословных веках – в нашем, несколько лет назад.
Этого двойного убийства свидетелем я не был, ходил в Черепаховую бухту, где проводил время в компании морских черепах, существ на редкость обаятельных и молчаливых. Но, вернувшись, почувствовал, как изменилось расположение в воздухе, как выразился однажды Гоголь. И впервые, именно в этот день, как ни странно, подумал, что мое приключение кончилось, и Фэй может никогда не вернуться. Как говорил Иван, а он знал в этом толк: если азиатки уходят, то никогда не возвращаются. Что ж, если быть незаинтересованным наблюдателем, в этом можно усмотреть своего рода природное целомудрие.
Наверное, немцы тоже решили, что и их приключение кончилось. Выстрелы владельца мангала вспугнули их, как уток. Уже к вечеру этого дня не было слышно у них в пансионате ни музыки, ни хорового пения. А утром, когда пришел катер, они потянулись к причалу дисциплинированной цепочкой, как бойскауты. Все в белых кроссовках и белых носочках, в шортах и кофточках, в панамах и темных очках. Среди них тоже решительно преобладал дамский пол, такие приземистые, с сосредоточенным видом из последних сил тащащие свои непомерные разноцветные шнурованные рюкзаки, загорелые некрасивые бюргерши.
Я продолжал читать Откровение, что мне еще оставалось делать. Я читал прилежно, мне даже приходили на ум некоторые соображения.
На Иоанновом острове не было бара и электронной почты. Так что сообщения он получал не иначе, как прямо с неба, без посредства техники, в форме откровений. А осуществлял свои послания лишь с помощью оказии, отдавая их случайно заплывшим на остров морякам, это почти все равно, что бросить бутылку с письмом в волны.
Но это его, кажется, не смущало. И верно – все его письма, во всяком случае, целый цельный текст, разбитый на главы, дошли до адресатов, чтобы потом быть собранными вместе. Я Иоанн, брат ваш и соучастник в скорби и в царствии и терпении Иисуса Христа, был на острове, называемом Патмос, за слово Божие и за свидетельство Иисуса Христа. То есть был Иоанн настоящим зэком, каторжанином. Узником совести. Ссыльным, причем отнюдь не добровольным островитянином вроде меня: римляне удалили его, уже старика даже по нашим меркам, подальше, чтоб не агитировал за Христа правоверных язычников, к тому ж, кажется, заставляли работать в каменоломнях.
Нет на свете автора, который в той или иной форме не утверждал бы, что обязан своим вдохновением обстоятельствам не совсем обыкновенным. Чаще всего, утверждают сочинители, шедевры привиделись им во сне, будь то неведомое гениальное стихотворение, о котором Пушкин сообщал Вяземскому, жалуясь, что не записал, боясь разбудить Наташу. Или текст Чайки по имени Джонатан Левингстон праправнука Баха – диктовка, видно, кончилась, и он больше ничего не написал. Или вообразим на минуточку: вот Дмитрий Иванович закончил к вечеру мастерить очередной чемодан. И заснул так крепко, что в этом своем сне увидел всю периодическую таблицу элементов.
На самом деле подобные свидетельства лишь вариант утверждения сочинителя, что его тексты Создатель напрямую диктует ему свыше. Иногда даже не во сне, наяву подсказывает, нашептывая за спиной. У Иоанна: я был в духе в день воскресный и слышал позади себя громкий голос… Получил он и указание, как поступить в этом случае: то, что видишь, напиши в книгу. И далее: и вот, дверь отверзта на небеса, и прежний голос… И, наконец, первое откровение: и услышал я голос с неба, говорящий мне: отныне блаженны мертвые, умирающие в Господе…
Чтобы сломить возможное недоверие корреспондентов и быть убедительным, Иоанн описывает попутные откровениям знамения: и вот, произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно как власяница, и луна сделалась как кровь; и звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая самым сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои; и небо скрылось, свившись как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих.
По-видимому, для того, чтобы поддержать интригу, Иоанн в какой-то момент прибегает к известному в драматургии приему задержки. Вот ему прямо сказано: пиши! Так нет же, прямо так взять стило и подчиниться, ибо семь громов проговорили голосами своими, и я хотел было писать, было бы слишком прямолинейно и поспешно, невыгодно для изложения. Поэтому, едва он взял перо в руки, тот же голос с неба сказал ему, вопреки предыдущему указанию, скрой, что говорили семь громов, и не пиши сего.
Иоанна делает великим писателем не только необыкновенное содержание текста, но и разнообразие приемов и оригинальность языка. Сколько авторов после него говорили о диктовке свыше. Но Иоанн этим не довольствуется. Ему мало голосов и видений, у него в запасе средства куда более экстравагантные, поражающие воображение. Скажем, свои откровения он способен получать путем буквального усвоения с помощью желудочного сока: я подошел к Ангелу и сказал ему: дай мне книжку; он сказал: возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка как мед. И после такой трапезы Ангел уверяет автора: тебе надлежит опять пророчествовать о народах и племенах, и языках, и царях многих. И продолжает: и сказал Сидящий на престоле: се, творю все новое. И говорит мне: напиши; ибо слова сии истинны и верны… Здесь уж, против этой убедительности и наглядности, не возразишь, не захочешь да поверишь.
Дальше прилежного читателя ждет немало увлекательного и устрашающего. Ему расскажут о драконе и о блуднице Вавилонской, которая есть великий город, царствующий над земными царями. И о коне Белом, который есть Слово Божие. И о реке воды жизни и Древе жизни. И, поскольку Иоанн свидетельствует о будущем, то читателю придется потрудиться, чтобы расшифровать эти метафоры и знамения.
Все это или многое из этого содержится во всех священных книгах прорицаний, в Ветхом Завете, даже в восточных сказках. Но вот что совершенно оригинально у Иоанна и как идея появится разве что в предисловии ко второй книге Дон Кихота, где Сервантес обличает плагиаторов и фальсификаторов своих текстов, так это – идея авторского права. Вот что пишет Иоанн в конце своего текста: я также свидетельствую всякому слышавшему пророчества книги сей: если кто приложит что к ним, на того наложит Бог язвы… И, напротив, если кто отнимет что от слов пророчества сего, у того отнимет Бог участие в книге жизни и в святом граде…
Никогда еще ни до, ни после Иоанна сочинители не грозили столь свирепыми карами нарушителям своих священных авторских прав. И впору призадуматься, стоит ли присвоение чужой интеллектуальной собственности риска быть исключенным из числа участников Книги жизни. Пусть даже гениального Апокалипсиса, книги на все времена…
Читал я всю ночь, а перед рассветом и у меня было видение. Я увидел, что по берегу идет мой мертвый отец. И говорит сам с собой. Ходасевич после похорон Блока записал: есть люди, которые в гробу хорошеют. Так было с моим отцом, он был удивительно хорош в гробу со своими густыми до старости, длинными и красивыми седыми волосами. Потом, после похорон, он долго всякую ночь снился мне. Почти в каждом из этих снов он выручал меня из каких-то неприятных, подчас гнусных, говорить не хочется, передряг… Я всегда очень любил его, хоть не нашел при его жизни минутки ему об этом сказать. Да между нами и не было принято нежничать. Теперь, встретив его, я сказал ему только: я тебя ждал, добро пожаловать. Хоть и сомневался, что он заметил меня.
