Виктор Дьяков - Дорога в никуда. Книга вторая. В конце пути
– А тебе бы чего хотелось? – хмуро поинтересовался Ратников.
Извиняться перед этим скотом не буду, а в остальном, что хотите.
– А если суд чести? – взгляд Ратникова сделался испытующим.
Малышев почти незаметно вздрогнул. Этого он действительно боялся, хоть и понимал, что вряд ли его будут наказывать столь сурово.
– Чего это у тебя шинель в снегу? – неожиданно «сменил пластинку» Ратников.
Николай ответил не сразу, находясь «под спудом» предыдущего вопроса:
– Со станции шел, упал, да и снег начался.
Ратников оглянулся, посмотрел в оттаявшую часть окна. Оказывается, сидя погруженный в свои думы, он не заметил, как перистая хмарь закрыла солнце, и пошел, пока еще редкий снег.
– Начальник политотдела корпуса похвалил тебя, – буднично сказал Ратников, вновь отворачиваясь от окна.
– За что? – изумился Малышев.
– Сказал, что в ленкомнате ты, в общем, поступил правильно.
– Это вы серьезно? – до конца не верил в то, что услышал Николай.
– Серьезно, только ты не пойми это как одобрение и установку к действию. Лично я к твоим методам работы с личным составом отношусь крайне отрицательно, как и к твоим взглядам на межнациональные отношения. И если не одумаешься, боюсь, наломаешь дров и плохо кончишь. И чтобы мне не стало плохо заодно с тобой, нам, скорее всего, в ближайшем будущем придется расстаться. Извини, но ЧП на дивизионе, да еще на межнациональной почве я не допущу. Пойми, СССР потому и сверхдержава, что каждый народ вносит свою долю в общее дело. И если эта доля неравнозначна, то дело не во врожденных национальных чертах, как ты считаешь, а в особенностях эээ… исторического характера, – вывод родился у Ратникова на ходу, экспромтом.
– Вы не искренни, товарищ подполковник, – усомнился Малышев.
– Что… что ты сказал!? – угрожающе свел брови подполковник.
– Вы не искренни, – ничуть не испугавшись, повторил Николай. – Меня воспитываете, а сами ведь чурок тоже за полноценных бойцов не считаете.
– Не понял, – все более злился Ратников.
– Вы ведь тоже к ним неприязнь испытываете, только сами себе в этом не признаетесь, – пояснил Николай.
– Так, а ну-ка объясни, с чего ты это взял, – Ратникову действительно было непонятно, что имел в виду Малышев, ведь сам он вроде бы полностью соответствовал облику истинного советского офицера, коммуниста-интернационалиста, каким ему и положено было быть.
– Ну, вот, например, у нас в дивизионе всего два прапорщика, русский и казах. А теперь припомните, как вы к Дмитриеву относитесь, и как к Муканову. Этот Муканов, как только вас увидит, не знает в какой угол забиться. А тот же Гасымов. Вы же его на каждом разводе парафините, – по-прежнему спокойно и уверенно говорил Малышев.
Против воли Федор Петрович опять был вынужден вовлечься в спор:
– Ты, парень, забываешь, что я так же как и их, выражаясь твоими словами, парафиню русского Фомичева, украинца Матвейчука, татарина Физюкова и любого другого, если они того заслуживают.
Ратникову казалось, что его аргументы достаточно сильны, но Малышев тут же сделал контрвыпад:
– Нет, товарищ подполковник, вы просто этого сами за собой не замечаете. Этих вы с позиции строгого дяди журите, ну вроде как сорванцов, но своих. А вот к южным нацменам совсем по-иному. Они для вас чужие, как и для меня. Они по-другому воспитаны, у них другие запросы.
– Ну, знаешь… что то ты тут нафантазировал, не замечал за собой ничего подобного, – искренне недоумевал Ратников.
– Правильно, не замечали, просто это в вас сидит само собой. Ведь они от нас самым кардинальным образом отличаются, а то, что отдельные единицы из них вроде бы и похожи на нас, так это не показатель, а лишь исключение из правил.
– Замотал ты, Коля, меня своими философствованиями. Да пойми же ты, на свете не существуют двух одинаковых людей, даже близнецы чем-то отличаются, а ты о целых народах как об одном человеке, – подполковник безнадежно махнул рукой. – Потом ты многое выдумываешь, сам веришь небылицам, пересказываешь их.
– Побоище в Зубовке, это небылица или моя выдумка? – бросил реплику Малышев.
– Это было, а многое другое, кем-то сочинено, как это твое танковое сражение на бензоколонке.
– Ну, а события лета 66-го года в Ташкенте, когда узбеки русским женщинам юбки на головах завязывали, или в Кургане в 79-м, когда целый эшелон северокавказских призывников почти на целую ночь город захватили и всех там насиловали, или в Орджоникидзе в 81-м, я сам в этом участие принимал, будучи второкурсником. Или про события в Новочеркасске, что еще в 62-м году были, когда осетин Плиев подавил выступление русских рабочих. Ведь туда хохол Хрущ специально его послал, потому что русские генералы отказались отдавать команды стрелять в свой народ. Там ведь не только стреляли, но и людей гусеницами танков давили. А чтобы давили без пощады, Плиев приказал за рычаги танков одних чурок посадить. Те с удовольствием русских давили, и женщин и детей. На что уж мой папаша верный ленинец, но и он возмущался. Мы же там рядом жили, все доподлинно знали. Во все это вы, конечно, тоже не верите!? – на этот раз уже грозно, словно судья вопрошал Малышев.
– Не знаю, официальных сообщений об этих инцидентах не было, а на слухи я внимания не обращаю, – устало отреагировал Ратников.
– Про Зубовку тоже официально нигде не сообщалось, – усмехнулся Николай.
– Ладно, не будем больше об этом. Может, что и было по мелочи, а потом так раздули, что из мухи слон получился. Давай лучше о наших делах… Я и свои недоработки признать не побоюсь. Действительно не переношу запах этот, что у казахов в домах и юртах стоит. Но к Муканову я вовсе не из-за этого так отношусь, а потому что он свои обязанности плохо исполняет. Вот на днях с новым директором рыбзавода, казахом, неправильно себя повел, не сдержался, вахтера, хрена старого послушался. Но я ведь признаю это и при первой оказии съезжу, извинюсь. Понимаешь, надо уметь встать выше этого заразного чувства превосходства собственной нации, а ты наоборот, занял непримиримую позицию. Ведь ты же вроде патриота из себя изображаешь, о державе печешься, а на деле раскалываешь единство страны.
– Вы уж меня не пойму за кого принимаете. Что я такого сделал-то, двух черных ударил, одного за дело, второго случайно, а меня сразу во враги народа, – теперь уже некоторое возмущение слышалось и в голосе Малышева.
– Пока двоих, но боюсь ты на этом не остановишься. Если не изменишь образ мыслей, еще раз тебе говорю – плохо кончишь, – погрозил пальцем подполковник.
– Я не могу думать иначе, а что касается единства страны, то вы ошибаетесь. Основная опасность не в таких как я. Нас, к сожалению, слишком мало, не проснулась еще Россия. А главная опасность, которая грозит нашей стране – это скорость с которой плодятся эти чурки, их растущая наглость, и то, что они очень дружные. Если не дать им вовремя отпор русскому народу придет конец, они его сначала на колени поставят, а потом весь ассимилируют, – убежденно говорил Николай.
– Ну, опять понес… пророк, мать твою, – подполковник с досадой потер донимавший его затылок. – Ладно Коля, устал я тебя слушать, иди-ка ты и еще подумай.
– Нечего мне думать, – твердо ответил Николай. Я удивляюсь, что вы не хотите признавать очевидную правоту моих доводов. Жаль, я надеялся, что мы все-таки поймем друг друга… Разрешите идти!?….
Выйдя из канцелярии, Малышев был в столь подавленном расположении духа, что оказался не в состоянии заниматься каким-нибудь делом, хотя та же техническая документация нуждалась в незамедлительном заполнении и еще много всего – на душу словно лег тяжелый камень. Не принесло облегчения и осознание того, что ему удалось избежать наказания за стычку с Гасымовым. Николай не хотел наживать такого врага как Ратников и, «открываясь» перед ним, рассчитывал на совсем иную реакцию подполковника. Но сейчас он видел, что крупно просчитался, командир оказался значительно сильнее «заквашен» на советском интернационализме, чем он предполагал. А ведь для Николая Ратников уже давно был едва ли не олицетворением настоящего русского мужика, на которых всегда держалась Россия. Он видел в нем то, что у русского человека советского «разлива» встречалось нечасто: мудрость и в то же время хитрость и изворотливость – своего не упустит. Он отчески заботился о своем «хозяйстве»-дивизионе и в то же время был главой крепкой дружной семьи. Не просто руководитель, командир, но и рачительный хозяин. Потому Николай был крайне раздосадован, ибо человек, которому он так симпатизировал, его совершенно не понимал, более того занимал едва ли не противоположную позицию.
Было отчего впасть в отчаяние. Николай ни в дивизионе, ни в полку так и не мог найти настоящих единомышленников. Даже с холостяками, с кем он жил в одной квартире и общался постоянно, далеко не всегда удавалось достигать взаимопонимания. И Гусятников и Рябинин все-таки в первую очередь технари. К тому же им, выросшим в центральной России, было сложно так же как ему, южному русскому, проникнуться истинной ненавистью к «чуркам» – они с ними в своей прежней жизни нечасто сталкивались. Непонятен он был и семейным офицерам. Те, кто постарше, оказались чрезвычайно идеологизированы и свято верили, что самый страшный враг Америка и НАТО, и не сомневались – они только и ждут момента, чтобы напасть на СССР. А те кто помоложе думали в основном о карьере и различных удовольствиях. Насчет удовольствий, впрочем, Николай тоже был не проч. Но то что «культивировалось» в среде молодых офицеров, водка и гулянка на стороне… Нет, в водке он удовольствия не находил, да и что касается совхозных и поселковых девок – они были не в его вкусе. С ними и поговорить было не о чем, да как ни странно и подержаться тоже не за что. Но вот в этом году на отработку диплома в поселковую школу прислали из Усть-Каменогорска молодую учительницу английского языка. У этой вроде все было подходящее и образование и внешность. Они познакомились – Николай в качестве «наживки» использовал текст из зарубежного военного журнала, который попросил перевести. Уже в октябре он был вхож к Лене, в ее комнату в поселковой общаге для молодых специалистов. С ней было интересно и хорошо. Хотя до интима дело никак не доходило – Лена позволяла все вплоть до частичного раздевания себя, но на большее пока не решалась. Это конечно дело времени, куда она денется… Но вот взгляды, образ мыслей. Она тоже не понимала Николая. Возможно, здесь сказывалось происхождение – её родители, работники свинцово-цинкового комбината считали себя многим обязанными советской власти, жили в хорошем городе, имели отдельную квартиру, сами хоть и не выучились, но зато выучили дочь. И в Ростове у него, в общем, ничего такого не было: та ростовчанка, про которую он всем здесь говорил, как о своей невесте, на самом деле была всего лишь знакомая и не более того. В общем, существовал Николай Малышев в неком идеологическом одиночестве. Его редкие беседы с Ольгой Ивановной Решетниковой не решали проблемы – меж ними была слишком большая разница в возрасте, к тому же старая учительница явно была нацелена на долгий разъяснительно-воспитательный процесс, перерождение сознания народа, а Николай жаждал быстрого революционного преобразования СССР в Россию.
