Эден Лернер - Город на холме

Говорила. И при этом вспоминала какой был в молодости легендарный генерал по прозвищу Бульдозер. Кто тогда знал, что он станет главным разрушителем и будет наказан тем, чего я больше всего боялся, – беспомощностью и зависимостью. Кстати, откуда такая осведомленность. Неужели о наших делах объявили по радио?

− А что, по радио объявили?

− Зачем мне радио? Я там был.

Ничего себе новости.

− Но я тебя не видел…

− Отказался от Торы, чтобы выучить эту ущербную логику? Раз ты чего-то не видел, этого не может быть? Ты точно в университете не учился?

Я уж готов был сказать, что не учился в университете потому, что мне не повезло быть единственным сыном у образованной мамы. Но не сказал. У каждого болит свое. Ронен мне уж точно не враг. И без него этого добра хватает.

− А… что там?

− Побоище. Они сильно обозлились. Я уехал, когда мне пригрозили, что конфискуют мою машину, чтобы возить арестованных. У них машин не хватает, ты не знаешь, почему?

Я бросил взгляд на руки на руле. Кожа содрана на фалангах пальцев правой. Подумать только, Ронен, бывший интеллигентный мальчик, хабадник не от мира сего. Ему тоже не понравилось, что его мать убивают во второй раз, причем, еврейскими руками. Я должен спросить, а то это останется камнем, о который я буду вечно спотыкаться.

− Ты… считаешь, что я виноват?

− Я сам виноват. Я должен был быть там раньше.

Он уверенно вел машину, я даже не стал спрашивать, куда едем. На четвертом десятке я вдруг понял, что такое не быть старшим братом. Я всегда им был, я им родился. Но он занял место старшего брата при мне, занял легко и спокойно. Я доверяю ему безоглядно, Офира не могла воспитать подлеца. Как порадовалась бы она, увидев нас сейчас.

− Ронен…

− А?

− Ине ма тов у ма наим…[302]

− Конечно, хорошо.

Эпилог

Если бы не посторонние люди, я бы никогда не узнала о своем муже массы интересных вещей. На первом нашем суде меня просветили, что он, оказывается, меня истязал. Спасибо, адвокат Унгерман, чтобы я без вас делала, так бы и померла в неведении. Два года спустя, после разрушения Гиват Офиры, его судили, и уже в газетах я прочла такие откровения, что даже не знала, как на них реагировать. Религиозный фанатик, одержимый идеей еврейского превосходства. Это они о ком? Это Шрага, мой Шрага – религиозный фанатик? Человек, живущий по принципу: если я нужен Шефу, Он знает, где меня найти? Еврей, которого я год – год! – приучала к идее раздельных спальных мест в запретные периоды и ежемесячно слышала от него инвективы в ключе пусть не лезут со своими запретами в нашу с тобой постель? Шрага, целиком погруженный в дела и соблазны этого мира? Дому учения предпочитающий общение со мной и совместные гулянки по тель-авивским кафе и – о, Господи – шоппинг? Он приводил меня в бутик и заявлял – пока не выберешь пять платьев, мы отсюда не уйдем. Муж моей приятельницы, офицер-танкист с боевыми наградами, боится шоппинга до истерики. А Шрага – нет, сидит и с удовольствием смотрит на мое дефиле. Одержимый идеей еврейского превосходства? Кто? Человек, который самоучкой выучил английский и русский языки? Тот, кто написал ферганской общине письмо с благодарностью за наше с Реувеном спасение? Любитель голливудских фильмов и корейских танцев? Каждый видит только то, что хочет видеть, будь то мастистый журналист из а-Арец или продавшица из бутика. Когда Шрага водил меня туда, я читала на лицах персонала вполне понятную зависть. За что этой чурке такой представительный красивый мужчина, с немалыми деньгами, щедрый и любящий? Почему одним все, а другим ничего? Девочки, мне нечем вас утешить. Могу сказать только, что ничего в этой жизни не бывает бесплатно, а чтобы жить с таким человеком, надо просто очень сильно его любить. Без этого никакие деньги не помогут. Попробуйте встать на мое место. Выворачиваться наизнанку от страха за него. Посещать его в тюрьме. Мирить его с людьми, которых он незаслуженно обидел. Ради него уйти с любимой работы. Забыть о личном времени и личном пространстве. Не иметь возможности пригласить в гости родного брата и увидеться с любимой подругой. Рискуя жизнью, вынашивать и рожать его детей, унаследовавших отцовскую стать и размеры. Попробуйте примерить на себя все это. А потом будем говорить о моей незаслуженно легкой жизни.

Разрушать в Гиват Офире ничего не стали, отказались с мотивировкой “Бульдозеры денег стоят, если на каждый ликвидации терять бульдозер, мы разоримся”. И землю арабам не отдали, военные власти не дураки, просто оцепили и объявили закрытой зоной. Но людей выгнали. Тали стояла на пригорке с гитарой наперевес и прощалась со своим первым домом, где она была счастлива, где готовила детскую будущему ребенку. Тогда она еще не осознала, что будет жить только на свиданиях с мужем, а между свиданиями – существовать. Их судили целую группу, пять человек, и люди называли их “маккабим”, Маккавеями. Но Тали от этого не было легче.

Шрагу решили судить отдельно и показательно. По всем каналам крутили ролик с двумя десятками лежащих рядами тел, среди них несколько детских, и плачущих над ними жительниц Дейр Каифат. Он сам сдался в полицию, но тем не менее его сочли опасным маньяком и предсудебных свиданий нам не давали. Его вообще изолировали ото всех, не пускали ни мать, ни сестру, ни братьев, ни Ронена Моргенталера, который этих свиданий упорно добивался. Посадили в одиночку без окон и крутили этот ролик с утра до вечера. Я была на грани безумия, а каково было ему. Но как только праведный гнев общественности схлынул и запахло вульгарными шекелями, дело начало как-то очень быстро разваливаться. Семейство Тамими подало израильскому правительству иск на огромную сумму за причиненные разрушения и за погибших. В надежде уменьшить сумму выплаты, те провели расследование на каждого названного убитого. Прежде всего поражало, что никто из них не был ни уроженцем, ни жителем Дейр Каифат. Обращали внимание составленные как под копирку свидетельства о смерти, с одинаковыми повреждениями внутренних органов у всех жертв до единой. Осознав, что он владеет ценной информацией, которая может сэкономить израильтянам много денег, один из врачей хевронского морга сбежал с семьей в Израиль и прихватил с собой настоящие, неподделанные свидетельства о смерти. Эти двадцать человек умерли от самых разных причин и уже после смерти оказались задействованными в очередном пропагандистском спектакле. Шрага раскатал бульдозером несколько пустующих зданий, вот и все дела. А дальше что-то случилось с главным свидетелем обвинения. Каким-то непостижимым образом он добился увольнения из армии, воспользовался своим канадским паспортом и слинял из страны. Разыскивая его мать, я ни на что особо не надеялась, но она согласилась попить со мной кофе.

− Сказал – есть возможность открыть в Канаде дело, нельзя упускать.

− Но зачем?

− Ну что вам непонятно? Кому-то очень хотелось, чтобы мой сын не давал показаний. Кто-то был готов платить за это деньги. Может быть, у вашего мужа есть богатые родственники?

Да, ага. Это он всегда всех содержал. Ну ладно, дали – дали, я бы, конечно, поблагодарила, если бы знала кого. Еще Рамбам писал, что анонимно даваемая цдака наиболее угодна Небесам.

Таким образом, без убитых и без главного обвинителя из громкого дела о кровожадных поселенцах вышел пшик. На Шраге остался висеть только ущерб, причиненный правительственной и арабской собственности, ущерб, который он без запирательств признал. Он получил три года тюрьмы, что было по-настоящему суровым приговором. Обычно у нас за ущерб собственности вообще не сидят. Пришлось все-таки побыть декабристкой, накликала себе. На наше счастье, в тюремном управлении сидели не великие психологи. Если бы они хотели по-настоящему наказать моего мужа, они бы запихнули его в общую камеру с шумными людьми и лишили бы возможности уединиться. Но протокол в отношении радикальных поселенцев был четким – как можно больше изоляции, чтобы не влияли на окружающих. Шрага три года просидел в одиночке только с книгами, без интернета. Внутритюремная изоляция не помогла, что-то перевернулось в сознании людей за стенами заведения. Решение активно сопротивляться ликвидации стало костром, который уже нельзя было погасить. От костра летели искры, и там, где они падали, таял лед безразличия и обреченности. “Мы вам Гиват Офиру устроим”, − говорили поселенцы на других форпостах. Солдаты и даже полиция отказывались выгонять. Этих отказов стало столько, что через какое-то время людей за это просто перестали сажать, мест не было. А я ходила в тюрьму на свидания и объясняла детям, почему мы проводим шабат без папы.

Алекс отсидел свои семь лет и меньше чем через месяц привел на объект несколько десятков человек на урок Торы и работы по озеленению. Тали пришла впервые, до сих пор ее хватало только на мужа и на дочь, а каждый раз возвращаться на пепелище было выше ее сил. В одинаковых джинсовых комбинезонах и белых косынках мама и дочка возились на грядке, как будто не было всего этого кошмара. В тот раз мы не ожидали, что кто-то останется ночевать. И тут выступила Хана-Адель Моргенталер. “Я остаюсь”, − сказала она родителям. “Где?” − не поняла Номи. “Здесь”, − ответила отроковица и показала на караван с бабушкиной библиотекой.