Эден Лернер - Город на холме
− Не сходи с ума! Ты их передавишь! – взвился Коби, перекрикивая рацию и шум мотора.
− Будешь мешать – голову проломлю, – тихо отозвался я.
Расстояние между бульдозером и толпой медленно, но сокращалось. Стрекотнуло несколько автоматных очередей, я услышал, как отскакивают пули от брони. Ребята, эта вам не старая Мазда с детьми и пожилой женщиной на заднем сидении. Вы вырастили убийц, вы всей деревней проводили их на акт джихада, вы ими гордитесь. Вы пришли смотреть, как одни евреи избивают и волокут других, как будто в театр. Если кто-то из вас окажется под ковшом, такая ваша судьба. Очевидно, под ковш никому не хотелось, но наверняка я, запертый в кабине без обзора, ничего не мог знать. Дав прощальный залп из калашей, народ разбежался. Смяв несколько подсобных построек на окраине деревни, я вкатился в Дейр Каифат. Тут ориентироваться было легко, все равно в эти щели между домами бульдозер не влезет. Значит – на площадь. Там мечеть, кафе, магазин, водокачка. Может быть, следующий раз, когда-то кто-то из жителей деревни решит выйти на охоту, односельчане вспомнят о последствиях и вправят ему мозги. Незадолго до площади улица довольно круто повернула и передо мной предстала ослепительно белая трехэтажная вилла, сверкавшая великолепной отделкой и красной крышей, почему-то сделанной в виде пагоды. И тарелки спутниковой связи на всех балконах. Неплохо эти Тамими устроились. Никогда не поверю, что они отгрохали такой дворец на деньги от продажи оливок. Вот кому выгодны все эти международно-правозащитные пляски. Что касается цен на строительные подряды, я помню их не хуже с детства знакомых молитв.
Я слышал, как трескается бетон, как лопается арматура, как обрушиваются куски стен. Более слабые звуки – человеческие голоса, разбиваемое стекло – до меня просто не доносились. Потоптавшись на площади минут пятнадцать и разрушив все, что можно было разрушить, я в очередной раз завис на тему, что делать дальше. Теперь самое время присоединиться к людям в Гиват Офире, но что делать с машиной? Не могу же я сидеть и ее охранять. На полпути между Дейр Каифатом и Гиват Офирой я уже знал, что будет. Остановил бульдозер, открыл дверь и обратился к неподвижно сидящему Коби.
− Пошел вон.
− Что?
− Иди, иди, – я схватил его за воротник формы. – Шалом, хавер[301].
Оставшись в кабине один, я разделся до пояса, полил майку и рубашку бензином из стоящей за сидением канистры и положил все это на приборную панель. Положил руку на один из рычагов и уже без всякой иронии прошептал “прости”. И поджег зажигалкой.
Пламя взметнулось, я отпрянул и вылез из кабины. Не успел я отойти от машины на десять метров, как раздался выстрел. Калаш от табельного оружия ЦАХАЛ я по звуку наверное отличу. Боль в правом локте, даже не сама боль, а ее внезапность, заставила меня заорать, рука повисла. Коби, ну почему ты такой урод? Это так ты понимаешь свой воинский долг? Если ты так верен своему долгу, то почему ты начал сопротивляться только сейчас? И тут я осознал, что в живых он меня не оставит. Слишком неудобны будут мои показания, в слишком неприглядном виде они его выставят, тут пахнет трибуналом. А если я очень кстати отправлюсь к праотцам, то он может плести что угодно, как одолел в честном бою безумного фанатика-поселенца, как только такая возможность появилась. Я бросился на землю и покатился в сторону бульдозера. Из кабины уже вовсю валил дым, я видел, как оплавился металл вокруг пуленепробиваемого стекла. Снова управлять машиной нечего было и думать, но это единственный на всей местности объект, за которым я могу схорониться. Несколько пуль ударилось о землю рядом со мной, пыль запорошила глаза, набилась в контактные линзы. Я теперь не просто раненый, но еще и слабовидящий, в Гиват Офире от меня уже не будет никакой пользы. Самому бы в живых остаться. Бульдозер отбрасывал короткую полуденную тень, пахло горелым металлом. Ну где тебя носит, позорище? Начал с разрушения еврейских домов, закончил стрельбой по безоружному. Я вынул из глаз бесполезные линзы, кровь продолжала медленно течь из раненой руки, внутри локтя что-то разбухло и давило на все остальное. Коби не показывался. Неужели лежит в засаде? Сидеть возле бульдозера мне порядком надоело. Ладно, будь что будет, я не мышь в западне. Я выйду по шоссе и там найдется добрая душа, которая подберет меня такого красивого – полуголого, раненого, да еще с опаленными спереди волосами. Даже после всего я продолжал верить, что еврей еврею все-таки поможет. Ничему меня жизнь не учит.
В спину никто не стрелял, я спокойно шел на север, в сторону Кармей Цура, стараясь не думать о других населенных пунктах вокруг – Дейр Каифат, Бейт Уммар, лагерь беженцев. Голова кружилась, потеря крови начала чувствоваться. Я вглядывался в дрожащий горячий воздух и наконец понял, что зрение меня не обманывает. В противоположном направлении, на юг, двигалась толпа. Поднятые над головами палки, палестинские флаги. Они меня распотрошат, как тех резервистов в Рамалле. Или привяжут тело к машине и будут таскать по улицам, как в американском кино про Сомали. Господи, зачем Тебе это? Чтобы показать, чем кончит нечестивец, позволяющий себе без почтения высказываться о мудрецах и рассчитывать на силу собственных рук и разума? Не желающий стоять, открыв рот, и ждать, когда туда упадет ман? Любое проявление инициативы, попытка что-то сделать ныне почитается за слабую веру. Возможно, Гиват Офира будет разрушена, но мы же старались. Лучше попытаться и потерпеть неудачу, чем ничего не делать вообще. Меня заметили, толпа взорвалась яростью, знакомое, с ненавистью выталкиваемое слово я-х-х-уд хлестнуло меня по глазам. Я развернулся к ним лицом и оперся о скалу. Шма Исраэль, Господи, спасибо за семью, за детей, за Землю, за Малку. Мне меньше пяти минут жить осталось, неужели они всерьез думают что я потрачу эти пять минут на то, чтобы с ними общаться? Так хотелось закрыть глаза, я некстати вспомнил, что рассказывал Гиора – заснеженный сибирский карьер, к костру не пускают и только одно на уме − лечь на снег и ничем не шевелить.
Из-за поворота вылетел белый минивэн и резко затормозил напротив, скрыв арабов у меня из виду, а меня, соответственно от них. Я не успел даже разглядеть номерной знак, только флаг на крыше – желтый с синей короной. Распахнулась передняя пассажирская дверь, я прыгнул, не дожидаясь приглашения. Водитель на полную мощность врубил что-то клезмерско-зажигательное и рванул с места. В зеркало заднего вида я разглядел две пары испуганных, но любопытных глаз цвета новогодней медовой коврижки. Девочка постарше, мальчик помладше. На мальчике – красная бархатная кипа с надписью “йехи адонейну…” и дальше по тексту. Я перевел взгляд на человека за рулем, того, кто рискнул ради меня самым дорогим. Хабадник как хабадник, только стрижка уж очень светская и борода уж очень аккуратная. Мой взгляд упал на пачку писем между водительским и пассажирским сидением. Буквы путались перед глазами, я никак не мог их сложить. Или не хотел. Но они все равно сложились. Ронен Моргенталер. А я-то рассчитывал до конца собственной жизни его избегать. Мне ясно дали понять, что не получится. Альтернатива – унижение, потом смерть.
Не осталось сил на самоконтроль, дрогнуло и расплылось окно перед оставшимися без линз глазами. Любопытный пацан на заднем сидении, чуть постарше Реувена, тут же прокомментировал:
− Почему он плачет?
− Йосеф-Ицхак, ты бестактный.
− Что такое бестактный?
− Ронен… – позвал я.
− А? – откликнулся он, нисколько не удивившись.
− Ты почему от нее уехал?
− Молодой был. Дурной.
Какой спокойный голос. Можно подумать, он каждый день прорывается с детьми через арабские засады и отвечает на недопустимые вопросы.
Я молчал, рука стала совсем тяжелой, неподъемной, неуправляемой. Сзади закопошились, запищали кнопочки сотового телефона.
− Пап, что писать?
− Пиши “его нашли”.
Это не меня случайно?
− Кого нашли?
− Тебя, разумеется.
− А кому пишем?
− Дочка пишет маме. Мама пишет подруге, да еще на русском языке. Пока дознаваться будут, сто лет пройдет.
Похоже, не одна Малка меня ищет.
− А кого я интересую?
Ронен оторвался от дороги и впервые прямо на меня посмотрел.
− Стамблер, ну ты спросил! Взять заложника, разрушить на сотни тысяч шекелей собственности, сделать из арабской деревни салат – и ты думал, что тебя никто не будет искать? Тебе мать когда-нибудь говорила, что ты сам похож на бульдозер – сила есть, ума не надо?
Говорила. И при этом вспоминала какой был в молодости легендарный генерал по прозвищу Бульдозер. Кто тогда знал, что он станет главным разрушителем и будет наказан тем, чего я больше всего боялся, – беспомощностью и зависимостью. Кстати, откуда такая осведомленность. Неужели о наших делах объявили по радио?
− А что, по радио объявили?
− Зачем мне радио? Я там был.
