Татьяна Соломатина - Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27-37
«С ума сойти! До чего надо докатиться, чтобы полный покой чувствовать только в операционной, когда на столе лежит полная…»
– Блатняк? – перебил Святогорский мысли Мальцевой.
– Начавшиеся срочные роды, поперечное положение гипотрофичного плода, роды четвёртые. И муж у неё, милый друг Аркадий Петрович, тоже, к слову четвёртый.
– У неё?! – Аркадий Петрович Святогорский, заведующий отделением реанимации и интенсивной терапии потешно скосил удивлённые глаза на отключённую от реальности женщину. – Ну и ну! На кого только наш брат не ловится.
– Обрабатываться!
Операционная сестра подала Татьяне Георгиевне корнцанг с турундой, обильно смоченной хлоргексидином.
– Да ладно тебе, Аркаша. Она вполне привлекательная женщина. Мало кто хорош собой на операционном столе.
– Привлекательная?
Анестезиолог приподнял простынку, отделяющую его епархию от хирургических владений, и демонстративно уставился на грудь.
– Не-е, сиськи подкачали.
– Трое детей, Аркадий Петрович. Этот, – Мальцева кивнула на не слишком возвышавшийся живот, – четвёртый. Дети от разных мужей.
– Господи, зачем же столько?
– Говорит, цитирую: «Для скрепления отношений в семье нужен ребёнок!»
– Сильно предыдущими-то скрепила! – загоготал Святогорский.
– Ну и где Панин?! – чуть раздражённо в пространство операционной вопросила Татьяна Георгиевна.
– Здесь я!
Панин стремительно вошёл, моментально влетел в халат, совершенно молниеносно вделся в перчатки, занял место хирурга и зыркнул из-под маски на Александра Вячеславовича, стоявшего по другую сторону операционного стола рядом с Татьяной Георгиевной.
– Можно работать, – коротко и по-деловому сказал анестезиолог.
– Скальпель!
Операционная медсестра подала начмеду скальпель. Семён Ильич быстрыми движениями, в которых не было ни малейшей спешки, а лишь талант, который годы опыта превратили в мастерство, послойно вскрыл переднюю брюшную стенку. Операционная сестра подавала инструменты без лишних команд. Татьяна Георгиевна промокала рану салфеткой. Интерн благоразумно положил руки поверх операционного белья и не вмешивался в этот до автоматизма доведённый процесс, каковым он бывает в давно сложившихся операционных бригадах. Никто не говорил лишнего, не балагурил. Святое правило акушерской операционной: до извлечения плода тишина, прерываемая только по делу. Это в кино хирург и ассистент могут смотреть друг другу в глаза, переговариваться и… Нет, конечно, переговариваться они могут. Но смотрят они в рану и только в рану. Бросить выразительный взгляд – сколько угодно, но играть в гляделки… Ну да на то оно и кино. Да и операционные бывают разные. Но в операционной родильного блока до извлечения плода – тишина! Без надобности не нарушаемая.
В операционную тихонько втёк Владимир Сергеевич Ельский, заведующий отделением неонатологии и детской реанимации. По своему обыкновению, хмурый. Но плескавшиеся в его прищуренных глазах байроновская обречённость вкупе с вольтеровским сарказмом, говорили о том, что он в прекрасном настроении.
Панин извлёк плод, Мальцева наложила зажимы на пуповину, интерн перерезал. Гипотрофичный плодик вяло замяукал.
– Мальчик. Два кило, рефлексы понижены, – сказал Панин.
Ельский ловко подхватил похожего на лягушонка-переростка мальчика с выраженными признаками незрелости и удалился с ним за свой столик.
– На углы!
Операционная медсестра подала Семёну Ильичу иглодержатель с заправленной нитью.
– Матку ушью – и продолжите со своим интерном, – не глядя на Татьяну Георгиевну, сказал Панин.
– Он не мой, – ответила Мальцева, беря края разреза на матке на зажимы и, разумеется, не поднимая глаз на Семёна Ильича.
На столике у неонатолога мяуканье стало громче, преобладали обиженные визгливые нотки.
– Пониженные – не повышенные! Кило девятьсот, подвёл тебя глазомер, Семён Ильич – доложил Владимир Сергеевич.
Обычно Панин называл вес плода с точностью плюс-минус пятьдесят граммов. Ничего необыкновенного в этом не было. Это любой грамотный акушер может.
– Так я не понял, Сёма! Это что за такой страшный блатняк, что ближе к ночи начмед оперирует, заведующая ассистирует. Да и мы с Ельским как-то разом неуместно дежурим. Прямо элитная светская вечеринка, а не рядовая смена!
Мальцева была благодарна Святогорскому, сменившему тему. Благо с ребёнком всё в порядке. Да и в ране – тоже. И зачем она ляпнула: «Он не мой!»?
– Да, такой страшный блатняк, что блатнее не бывает. По «Скорой» поступила пару дней назад. С фингалом под глазом. Необследованная.
– Если верить записям в истории родов, её должны были прооперировать планово, до наступления родовой деятельности. Проворонили?! – в тоне Ельского звучали перманентная подозрительность неонатолога к акушерам-гинекологам вместе со всегдашней лёгкой ноткой оттенка «я так и знал!».
– Не заноси руку для удара, Володя. У нас и так вся спина ножами потыкана, – парировала Мальцева. – У дамы муж работает вахтами. Она вчера вечером к нему домой на свиданку рванула несанкционированно. Любовь…
– Это тот муж, который поставил фингал под глазом?
– Он.
– И после того, как вы прокапали ей токолитики, она с ним любовью занималась?
– Я думала, ты спросишь: «И после того, как он поставил ей фингал под глазом, она с ним любовью занималась?»
– Таня, я взрослый мальчик. Для большей части женского населения этой страны фингал – стигма неземной любви. Из-за чего такая гипотрофия?
– Мадам курила, как паровоз. По две пачки в день. А в тумбочке у неё стояла бутылка водки – она на ночь принимала по стопарю. Чтобы расслабиться. Это ещё помимо отягощенного акушерско-гинекологического анамнеза, – ответила неонатологу Мальцева.
– Она что, врач? – сумеречно проскрипел Ельский, что в его исполнении означало заливистый хохот.
– Переводчик с французского.
Владимир Сергеевич присвистнул.
– Не свисти! Денег не будет! – строго осадил Святогорский.
– Новорождённого забираю в реанимацию.
– Показания? – спросила Мальцева.
– Статью с французского надо перевести.
– Всё, я закончил! Становитесь, Татьяна Георгиевна!
Панин с треском стянул перчатки, швырнул в таз и вышел из операционной. Вслед за ним ушёл и Ельский, унеся с собой младенца. Обычно он посылал за новорождёнными детских медсестёр – конечно же, в тех случаях, когда не было необходимости в неотложных реанимационных мероприятиях. В данном конкретном случае такой необходимости не было. Тот факт, что Владимир Сергеевич самолично обработал, запеленал и транспортировал новоявленного мальчонку, безапелляционно свидетельствовал: сегодня дежурной детской медсестрой была его молодая жёнушка под очередным порядковым номером. И она, вероятно, уже погрузилась в глубокий сон в кабинете мужа. И значит, сегодня Ельский всю ночь пробдит у боксов и даже гигиеной младенцев будет заниматься самостоятельно. Какая честь – без пяти минут доктор наук попу моет и памперсы меняет. Впрочем, у людей память коротка, а у едва появившихся на свет людей её и вовсе нет. Какие уж тут перинатальные матрицы, если выросшее дитя госпожи Касаткиной даже под ЛСД не вспомнит, что высокомерный себялюбец и надменный гордец Владимир Сергеевич Ельский ему задницу надраивал.
Некоторое время работали в полной тишине.
– Александр Вячеславович, становитесь на моё место, шейте мышцы, – скомандовала Мальцева, ушив брюшину.
– Я и на своём могу.
– Вы что, амбидекстр?
– Что-то вроде того. Я – левша, владеющий правой рукой. Вы разве не заметили, Татьяна Георгиевна?
– Я! Я заметил! – поспешно выступил Аркадий Петрович, не давая возможности своей старой подруге брякнуть очередную глупость. Чем не в первый раз сохранил её достоинство. В операционной бригаде есть медсёстры, анестезистки и санитарки. А они ещё языкатее, чем врачи. – Я заметил, что вы одинаково владеете и правой, и левой. Вас что, родители переучивали?
– Нет. Я сам. В порядке эксперимента. Когда я понял, что подавляющее большинство окружающих правши, я решил, что подобное умение и мне не помешает.
– Чтобы не выделяться? – поинтересовался анестезиолог.
– Чтобы в случае необходимости – умело замаскироваться, – рассмеялся интерн.
– Мышцы можно так не вышивать. Они или срастаются. Или нет.
Мальцева сама себя тут же отругала за придирку. Будь напротив неё другой интерн – он наверняка бы получил замечание по поводу «сикось-накось». Она сама была воспитана школой поклонения максимальной анатомичности восстановления. Зачем она до него докапывается? Решила – вон, значит – вон! А для того, чтобы из сердца вон, необходимо что? С глаз долой. Надо пойти к профессору Денисенко и попросить перевести интерна в другое отделение. А ещё лучше – на другую клиническую базу. К профессору очень не хотелось идти по целому ряду причин, но Александра Вячеславовича надо удалить из поля зрения. Слишком раздражающий фактор. Не хочется портить жизнь ни себе, ни ему. Надо пойти. Как-то… Как-нибудь. На той неделе.
