Евгений Шкловский - Аквариум (сборник)
Тогда он понял, что ослеп. Он представил себе стоящую в углу мраморную глыбу и подумал, что боги наказали его. Никто теперь не сможет ничего приказать ему. И ему вдруг стало легче. Опираясь о стену, он попытался встать. Теперь ему хотелось, чтобы мрамор поскорей вынесли из дома, он чувствовал его холод, от него было больно ничего не видящим глазам. Ощупью старик добрался до двери и осторожно вышел на улицу.
Мысленно представляя знакомую пыльную дорогу, слепой Скульптор брел куда-то.
А потом кто-то взял его за руку…
АЗАРТКамушек звякнул о стекло и отскочил, юркнув, как зверек, в траву. Через минуту-другую занавеска дрогнула, поползла в сторону, скрипнула оконная рама, темнота поредела.
Аля отбросила за плечо светлые волосы.
– Кто там?
Улыбка бродила по лицу, словно она ожидала этого сигнала. Лицо размягченное, только из сна.
Роберт смотрел из темноты, невидимый, затаившись в кустах сирени, растущих возле забора: неужели и вправду ждала? Кого? Его, Роберта? Или Торопцева? А может, еще кого-то.
Больше нельзя было таиться, иначе окошко захлопнется, а ему не хотелось проиграть. Если страсть вымерла, если ее больше нет в природе (за некоторыми исключениями), то азарт может хотя бы отчасти компенсировать. Азарт игры – почти страсть, то же напряжение, тот же порыв, та же воля к цели, то же пламя, та же лихорадка – жизнь, одним словом.
Это Роберт умел – впадать в азарт, идти напролом, но в нужный момент подключать хитрость, холодный расчет, которые, как ни странно, вполне уживались с азартом, становились как бы его частью, ничуть не охлаждая, а только внося нечто особое, как если бы в костер бросили сырую головешку и она, зашипев, некоторое время бы лежала и тлела, чужеродная этому жару, а потом бы вдруг вспыхнула и запылала.
О азарт, великолепная горячка, дрожание рук, озноб, внезапный и непреодолимый, смятение чувств и предвкушение победы, с каждой секундой нарастающее напряжение, готовое вот-вот взорваться, растерзать в клочья!
Вперед, Роберт!
Он должен выиграть даже не потому, что поспорил с этим уже порядком надоевшим Биллом. На что? На бутылку коньяка. Да наплевать, в конце концов, – разве в этом дело? Просто если уж втянулся, сделал шаг, то нельзя бросать, ни в коем случае, а надо идти до конца, до упора. Роберт для себя твердо уяснил: только до конца, чего бы это ни стоило!
Конечно, ничто не мешает и отказаться. Но если бросить, то между волевым импульсом и недостигнутой целью возникает отрицательная энергия, накапливается нереализованность, которая начинает разрушать. Это как бы острие, обращенное внутрь. Что-то там внутри происходит в этом случае, нехорошее. И хотя после достижения он часто оказывался в еще большей пустоте, чем до того, игра все равно стоила свеч. Как правильно заметил кто-то из философов, движение – все, конечная цель – ничто. В этой пустоте, однако, появлялась некая завершенность, придававшая всему смысл, пусть даже эфемерный. Все равно это было лучше.
В принципе, можно бы и не спорить с Биллом, камешек все равно был бы брошен, он все равно пришел бы к этому окну еще раз. Любая стоящая игра обязательно подразумевает присутствие женщины. Это как закон, которому и он вынужден подчиняться, да и почему нет? Только они и создают необходимый накал, ян и инь…
Пари с Васильевым, конечно же, фанфаронство, о котором он тотчас же и пожалел, едва их руки раздернулись (с неприятным ощущением потной влажности васильевской ладони). Хоть вроде и приятель, а липкий до оскомины. Надо бы его турнуть – надоел!
Роберт приподнялся с корточек, неуверенно сделал шаг вперед. Ни дать ни взять Ромео в саду у Джульетты.
– Роберт? – в голосе Али не было удивления.
Все-таки девчонка была что надо.
Роберт приблизился.
– Подожди, – Алин шепот. – Я сейчас выйду.
На какое-то мгновенье она скрылась, в комнате мелькнуло белое, потом снова возникло в оконном проеме. Роберт не успел и глазом моргнуть, как она была уже рядом, плечо ее касалось его плеча. Он перемахнул через невысокий заборчик и подал ей руку, как истинный кавалер. Подобно зарнице сверкнули Алины коленки.
– Ой! – тихо вскрикнула она. – Ногу подвернула.
– Сильно?
– Ничего, сейчас пройдет, – мужественно отвечала Аля, растирая лодыжку.
Тепло внезапно прихлынуло к горлу и груди, как если бы он выпил рюмку водки. Эта девчонка без дураков нравилась ему, – что ни говори, а есть в ней изюминка! Даже начинало казаться, что это не он играет, а она забавляется с ним, как кошка с мышкой, оставляя в приятном заблуждении, что это он кошка, а она всего лишь мышка. Никак не мог до конца уяснить, где кончается его воля и начинается ее. Его трогали мягкой, изящной лапкой с тугой пружинистой подушечкой, из которой в любое мгновенье мог вынырнуть остренький цепкий коготок. Что ж, усмехнулся про себя Роберт, можно и мышкой, хотя это и не в его натуре. И еще раз ухмыльнулся, потому что, соглашаясь на эту роль, он уже не был мышкой, он уже опередил… Сила и состоит в гибкости, в способности быстро перестроиться, переключиться (Васильеву не понять, хоть он и мнит себя шибко умным). Главное в игре – что? Азарт! А на каких ролях – так ли важно? Мышка в любой момент может стать кошкой и наоборот – диалектика, черт побери!
Аля прихрамывала, пока они шли (куда они шли?), а за последним на улице домом, огороженным со стороны обрывающегося к реке откоса высоким глухим забором, свернули, прошли еще несколько шагов, и тут уже Аля опустилась на траву, сняла туфлю и стала снова тереть лодыжку. Снизу, из темноты веяло прохладой и сыростью.
Роберт присел рядом.
– Все-таки растянула, наверно, – огорченно вздохнула Аля. – Всегда в одном и том же месте, что ты будешь делать!
– Это я виноват, – сказал Роберт.
– Конечно, – сказала Аля.
– Как же быть? – спросил Роберт.
– Не знаю, – сказала Аля.
Роберт встал на колени и осторожно дотронулся до Алиной вытянутой ноги, тускло белеющей в звездном сумраке. Здесь почему-то было особенно темно, словно их накрывала тень от забора.
– Ай, – сказала Аля. – Щекотно!
Кожа на лодыжке была сухая, чуть шершавая. Роберт пальцами надавливал на мышцы, как учил преподаватель физкультуры, обучавший их азам массажа. Мягко надавливал и делал круговые движения, потом поглаживал сверху, как бы успокаивая.
– Ну что, легче? – Он плохо различал в темноте Алино лицо, только блестящие глаза, лоб, скулы, но по тому, как тихо и неподвижно она сидела (только нога слегка вздрагивала), можно было предположить, что ей не так уж неприятно.
– Кажется, да, – шепотом отвечала Аля. – У тебя получается, как у профессионального массажиста. Правда. Мне нравится, как ты это делаешь.
Она снова притихла.
Роберт еще несколько минут продолжал растирание, потом вдруг его правая рука, как бы случайно сорвавшись с уже привычной орбиты, скользнула выше, по голени, по коленке… Рука жила своей отдельной жизнью, а он ее не удерживал и за нее не отвечал, настороженно ожидая, что за этим последует. Рука двигалась по какой-то своей, только ей ведомой траектории, легко скользя по зовущей атласности кожи, которая, казалось, сама подталкивала.
Тишина вслушивалась в его прикосновения, а Роберт прислушивался к тишине: что она ответит ему?
Тишина насмешливо сказала:
– Тут у меня все в порядке, не надо так далеко!
Насмешливо-отрезвляюще.
Это было нормально в их игре. Он мог этого ожидать, потому что не знал, чего она от него хочет, эта местная Клеопатра. Хотя понятно чего… Нет, его эта насмешливая прохладца в голосе, даже не без ехидцы (женская порода), не должна смущать. Рука лишь разведка. Но чего Роберт все-таки не любил, так это насмешки. Даже в игре. Не любил – и все! От нее что-то в нем сразу перегорало, а зарождалось болезненное, мстительное. Если бы тишина ответила тишиной или знакомым просительным «не надо!», он бы, может, и растерялся. Насмешка же была воспринята как вызов.
Роберт стал жестким. Подвинулся, потом наклонился почти вплотную, припал к мягким, неожиданно (всегда неожиданно) податливым губам.
Тишине нечем теперь было разговаривать. Теперь тишине было не до насмешек. Хотя опять же трудно понять, кто кого преследовал, кто нападал, а кто защищался. И страсть, мстительно в нем вспыхнувшая, предательски вновь сменилась азартом.
Нет, он не был мышкой. Все теперь правильно расставилось по своим местам. Только жаркое прерывистое дыхание…
Глаза у Али были закрыты, и лицо ее сейчас, вблизи, почти вплотную, показалось ему давно знакомым и необычайно красивым…
Но тут она вдруг резко отстранилась, высвободилась, хотела, видимо, что-то сказать вспухшими губами, но Роберт не дал, не позволил, затыкая своим ртом, впиваясь: молчи, молчи!..
Впрочем, это уже и не он был, не совсем он, и его не вели, и сам он не шел, а все происходило само собой, как если бы подхватил ветер и понес, швыряя в разные стороны, как листок. Азарт, страсть, какая разница? Уже все – и губы, и шея, и руки, и ноги – все само по себе, неловкое, слаженное, деревянное, гибкое, пламенеющее, ледяное, а все-таки знающее что-то свое и к своему стремящееся, а он только приникал все теснее, теснее, губами и руками, и всем телом, пока вдруг не соскользнул куда-то, и только ее лицо то приближалось, то отдалялось…
