Евгений Шкловский - Аквариум (сборник)

Здесь-то, конечно, никакого Будды знать не знали и ведать не ведали, плевать им было на него с высокой башни. Тем не менее намерения у местных оказались совсем не агрессивные. Махаон руку протянул – знакомиться, тут же и стакан портвейна налили. Не отказываться же от такой чести. А что, даже приятно было, что не кого-нибудь, а именно его, Костю, выделили.

После портвейна и вообще вроде как свой: уютное такое чувство. Что ни говори, а хорошо быть своим, даже если непонятно почему. Силу и значительность в себе ощущал, возвращаясь в лагерь. Некоторое даже превосходство над остальными.

Надо же было ему столкнуться с Софьей, прямо возле палатки. Той, похоже, не спалось, прогуливалась вокруг, воздухом дышала. Где это он, Костя Винонен, шляется так поздно, если завтра рабочий день? А он что, докладывать должен, что ли? Нет, не должен, но и гулять не должен, тем более в таком виде. А в каком виде? Он сам знает, и пусть не грубит, а идет спать. От него несет, как из винного погреба.

Вечером, после собрания, Костя зашел в амбар, сам еще не зная зачем и что он скажет, просто завернул на свет в окне – что-то копилось внутри, тяжелое от обиды или еще отчего, он и шагнул. Мать-начальница сидела рядом с Артемом (которого Косте как раз меньше всего в этот момент хотелось здесь видеть) за столом и что-то писала. Артем же проглядывал и перекладывал какие-то листки – серьезные люди.

Костя встал в дверях, нерешительно оперся плечом о косяк.

– Что, Винонен? – повернула к нему голову Софья Игнатьевна (Артем тоже поднял глаза, продолжая перебирать листки). – Ты, кажется, что-то хотел сказать?

– Хотел… – вяло проговорил Костя, но ему тут же стало тоскливо и противно, что вот он стоит и мнется, а собственно, из-за чего? Внутри задрожало, кровь бросилась в лицо, и он, с трудом сдерживаясь, сказал. Вернее, спросил (голос дрогнул):

– Я хотел узнать, ваше решение – окончательное?

– Разумеется, – с ехидной, как показалось, улыбкой ответила Софья Игнатьевна. – С чего бы мне принимать решение и тут же его отменять? Мы же не в детском саду. Не хотите подчиняться дисциплине, считаете, что вам все можно… Пожалуйста, теперь вам будет предоставлена такая возможность, только где-нибудь в другом месте.

– Давно пора, – встрял Артем. – Я уже удивлялся терпению Софьи Игнатьевны. Я бы на ее месте…

– Ты бы? – внезапно заклокотало в Косте. – Ты бы? А тебя никто, между прочим, не спрашивает. Вечно суешься, куда тебя не просят.

Артем вскинулся, видимо, не ожидав, лицо побледнело.

– Винонен! – протестующе подняла руку Софья Игнатьевна.

Но Кости в комнате уже не было.

И теперь, сидя неподалеку от Роберта, он уже не задумывался, чем все это кончится. Он почти смирился, что ему придется уехать раньше времени. Он думал про Москву, про то, что сможет часто ходить в кино, а если удастся купить абонемент в бассейн, то и поплавать, или поедет в деревню к двоюродной бабке и будет кататься на велосипеде и купаться в пруду – здешняя жизнь от него уже отпадала.

Слово «голодовка» выпорхнуло случайно. Все прислушались. Странным показалось это слово, тревожным, но и завлекательным.

– Кто за это решение? – строго спросил Гриша Добнер.

Все подняли руки.

– А вы? – спросили Винонена и Ляхова.

Тогда и они подняли руки.

– Решено, – сказал Гриша. – Значит, сразу после работы не идем на обед. Ни на обед, ни на ужин.

– Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов… – пропел, потягиваясь, Васильев.

– Вихри враждебные веют над нами, темные силы нас злобно гнетут… – подхватив, энергично проскандировал Гриша Добнер, радуясь чувству внезапно возникшей между всеми общности, которого ему так часто не хватало. Теперь они все соединились, как мушкетеры: один за всех и все за одного.

– А что, – усмехнулся Торопцев, – говорят, голодание весьма даже полезно…

Тут они увидели приближающегося к ним Валеру и смолкли.

– Тссс… – шепнул, как матерый подпольщик, Гриша. – Никто ничего…

Валера, как обычно в последнее время, был под градусом. Лицо его местами было багрово, а местами бледно, на светлых участках особенно отчетливо проступали коричневые рябинки.

– Ну что? – навис он над сидящими и лежащими. – Допрыгались? Доскакались?

– Угу, – мрачно буркнул Роберт.

– По домам, значит? – Валера был настроен философски. – Дан приказ ему на запад, ей – в другую сторону…

Молчание.

Валера постоял, покачиваясь с носка на пятку.

– А жаль, – вдруг проговорил он как-то слишком трезво и грустно. – Честное слово, жаль, я уж вроде как привык к вам. Жаль… Ладно, пацаны, не унывайте, – он вдруг, словно опомнившись, махнул рукой и поспешно засеменил куда-то.

– Ничего, – многозначительно сказал ему вслед Дима Васильев, – еще не вечер…

У Валеры действительно имелось срочное дело, которое никак нельзя было откладывать.

У Валеры болело сердце. Дальним краешком сознания он понимал, что нельзя так пить, что он губит себя, но это и впрямь был очень дальний краешек, самый-самый, который и сознанием трудно было назвать, и мысль как бы почти не имела отношения к нему персонально, а была вообще, сама по себе, хотя и отбрасывала некоторую тень, которую он чувствовал.

Сердце ныло и ныло, особенно ночью, а то вдруг замирало, словно останавливаясь, и тогда на Валеру накатывал панический ужас – ему казалось, что все, пришел его последний час: сознание уплывало куда-то в темноту, будто в колодец падал…

Спешил же он к той самой полуразрушенной церковке, где были оставлены конфискованные у Артема иконки. Осторожно пробравшись через груду разбитых кирпичей в знакомый пролом, он свернул за выступ, туда, в тайный свой угол. Здесь, в прохладе, дышать стало как будто легче, сердце тоже вроде отпустило. Он достал из кармана спички, чиркнул и, высоко поднимая руку над головой, дотянулся до уже наполовину сгоревшей свечки перед иконами. На этот раз пламя вспыхнуло сразу, попрыгало, поизвивалось и успокоилось.

– Матерь Божья, прости мне грехи мои, правда, прости грешного! Раньше вот душа болела, теперь вот сердце… Правда, больно мне, больно, совсем плохой стал… Умру я скоро, чувствую, совсем здоровья во мне не осталось. Я вот только думаю, за что меня так… Может, это я за кого-нибудь из предков расплачиваюсь, говорят, такое бывает. Только разве от этого легче? Помоги, святая заступница, не отрекайся! – Тут голос его неожиданно утратил просительные нотки. – А если нет, то и не надо. Перебьюсь как-нибудь, хотя, если честно, обидно. Жизнь наперекосяк. Ведь не самый же я плохой человек, чтоб со мной так. Конечно, я слабый, сам знаю, но ведь и я зачем-то появился на белый свет, и меня мать рожала в муках – не просто же так! Или… Или все так – случайно и невпопад? Родился – пожил – умер… Словно тебя и не было… Какой тут замысел?..

Свечка оплывала перед иконой, отбрасывая на нее отблеск пламени, лик был темен, таинственен.

Валера осенил себя крестным знамением раз, другой, третий, потом вдруг, тяжело качнувшись, стал медленно оседать на пол. Побледневшее лицо покрылось капельками пота, словно он только что проделал тяжкую, утомительную работу. Сердце гулко, лихорадочно билось, то замедляясь, а то, наоборот, резко ускоряясь.

Валера прижал ладонь к левой стороне груди и так держал, пытаясь унять.

– Ты твердо уверен, что это он? – Роберт пристально, зло сощурив глаза, смотрел на Билла. – Ты уверен?

– Да больше и некому. – Васильев знал этот взгляд Роберта, спокойный холодный взгляд бешенства, всегда изумлявший его. – Все сумки перерыл в поисках какой-то иконы, которую у него, дескать, свистнули. Он, кстати, скорей всего и капнул, что тебя ночью не было. Возле палатки весь вечер увивался и про тебя спрашивал.

– Так… – взгляд Роберта стекленел, наливаясь мрачной решимостью.

Разговор происходил в их палатке.

– Да что ты можешь ему сделать? – сказал Васильев. – Он же здоровый как бык, у него и шея как у быка. Только если ночью устроить ему темную, а? Кстати, неплохая идея. Во, молодец Билл! – одобрил он сам себя, не дожидаясь реакции Роберта. – Выдернем колышки у палатки, а потом… Самый кайф, пусть выясняет после, кто его уделал. Ну что? – уже не терпелось ему.

Роберт продолжал молчать, что-то обдумывая. Потом сказал:

– Годится.

– Во! Я же говорю, отличная идея. Хорошо бы он сам еще и вход зашнуровал, совсем бы блеск, – все больше воодушевлялся Дмитрий. – Ловушка для медведя. Пусть побарахтается.

– Ладно, – мрачно оборвал Роберт. – Ну чего шумишь?

– А что? Кто нас тут может услышать? – не унимался Дмитрий.

Роберт не отвечал.

– Может, еще кого позовем – повеселиться, – предложил Дмитрий.

Роберт отрицательно махнул головой.

– Сами управимся. Много народу – мало кислороду. И не колышки надо выдергивать, а просто веревки перерезать, чтоб все быстро. Главное, чтоб вопить не начал.