Денис Драгунский - Дело принципа
– У тебя много с собой вещей? – спросила я.
– Вот эта сумка и все, – сказала она.
– Отлично, – сказала я. – Эй, кто-нибудь, – обратилась я к мужикам, мастерившим кровать, – будьте так любезны дотащить эту сумку на второй этаж.
– Не беспокойтесь, – сказал Генрих, – я помогу.
Когда мы шли наверх, я представляла себе, какой скандал я устрою папе, если он только посмеет возразить. Но папа, очевидно, почувствовал мое настроение, и поэтому с легкостью согласился, что Грета будет жить в комнате, которая осталась от госпожи Антонеску и в которой уже два года, считайте, никто не жил.
– Вот, – сказала я Грете, – располагайся. Минни постелет тебе постель.
– Я сама, барышня, прекрасно справлюсь, – сказала Грета.
– Значит, она принесет тебе простынки и наволочки, и подушки тоже, – сказала я, потому что на кровати госпожи Антонеску подушек не было, и вообще ничего не было. Она была просто покрыта плотным покрывалом.
Минни была недовольна таким оборотом дела – ну, тем, что ей приказывают прислуживать неизвестно кому, потому как она сразу почуяла, что Грета Мюллер, если и гостья безумной барышни Тальницки, то гостья особая, явно не принадлежащая к сословию господ.
Клянусь вам, у прислуги какое-то поразительное чутье на высших и низших, на тончайшие градации богатства или знатности или того и другого вместе. Никакой джентльмен, никакая светская львица не сможет так точно определить место человека на лестнице богатства и знатности, как лакей или горничная. Покажи им двух старичков в одинаковых фраках, которые для нас, обыкновенных аристократов, просто такие же люди, как мы, люди нашего круга, люди нашего уровня, – и любой лакей тут же скажет, что вот этот старичок – отставной фельдмаршал, принят при дворе и обласкан кайзером, но совсем не богат и отец его был прапорщик, выслуживший дворянство, а вот тот старичок – бывший министр, барон, тесть нашего посла в Англии и владеет землями в Трансильвании – и значит, ему надо подавать поднос со сладостями раньше, чем фельдмаршалу. Как им это удается, я не знаю. Ну, как бы то ни было, Минни, она же Милли или Мицци, тут же поняла, что за птица Грета Мюллер, и поэтому сказала ей со сладенькой улыбкой:
– Пойдемте, голубушка, я покажу тебе, где у нас бельевая комната.
Вот ведь сучка! Так ведь прямо и сказала: «пойдемте, я покажу тебе».
– Что вы, радость моя! – сказала я, улыбаясь еще слаще. – Я сама принесу нашей гостье белье, и сама застелю ей постель. А вы в таком случае можете считать себя свободной. Вот прямо с этой минуты.
Минни со всей серьезностью сказала:
– Извините, пожалуйста, барышня. Простите, больше не повторится.
Вышла вон и пошла в те большие длинные, нежилые комнаты – помните, я о них рассказывала раньше? – где у нас были кладовые, а у прежних хозяев то ли детские, то ли добавочные спальни.
Грета осторожно ходила по комнате кругами, все время расширяя эти круги.
Сначала она обошла свою сумку, стоявшую прямо посередине под люстрой, потом потрогала пальцем шкаф и письменный стол, потом сделала еще более широкий круг, погладила подлокотник кресла и изголовье кровати и, наконец, подошла к подоконнику, осторожно выглянула наружу. Она была похожа на кошку, которая первый раз зашла в незнакомую комнату и тихонечко осматривается, осваивается в новой обстановке.
Пришла Минни, держа в руках целую стопку постельного белья, положила на кресло, выбежала из комнаты, снова вернулась, неся тонкое стеганое одеяло.
– Еще графин воды с лимоном, – сказала я, – ну и пару стаканов, как положено. А с постелью мы справимся сами.
Грета смотрела на меня во все глаза.
Кажется, она не понимала, что происходит. Ничего удивительного. Я тоже ничего не понимала. Зачем я ее пригласила? Вернее, велела папе ее привезти? И зачем я сейчас так ее обхаживаю? Но мне просто так захотелось, и точка. Как это прекрасно – исполнять свои желания, не задумываясь почему и зачем. Когда мы пьем воду, мы же не повторяем в уме из биологии о том, что организм нуждается в пополнении запасов аш два о. Какая глупость. Мы просто пьем, потому что нам хочется. От этих мыслей у меня слегка в горле пересохло. Но тут – ах, как удобно жить, когда есть слуги! – но тут как раз вернулась Минни с графином воды, в которой плавали дольки лимона, и с двумя стаканами.
– Благодарю, голубушка, – сказала я Минни.
Она сделала книксен и скрылась.
– Устала? – спросила я у Греты.
– Если честно, очень устала, – ответила Грета.
– Давай постелем постель вместе, – сказала я.
– Что вы, барышня!
– Ой, какая ты капризная, – сказала я. – Ну просто нет моих сил, честное слово. Делай то, что тебе говорят! – И мы с ней вместе застелили постель. – А теперь приляг отдохнуть. Это же ужас – столько времени трястись в карете. Даже, наверное, не к карете, а в каком-то ужасном возке. Даже не знаю, в чем тебя везли эти злодеи. А хочешь сначала умыться? Хочешь принять душ? Ты когда-нибудь мылась в душе? – Грета засмеялась и не ответила ни да, ни нет. – Ну все, раздевайся, – сказала я.
Грета испуганно на меня покосилась.
– Ах, господь с тобою. Что ты, в самом деле? Давай, снимай свою кофту, ты в ней совсем зажарилась, а потом я тебе покажу, где ванная. – Грета вдруг сильно покраснела. – Ну, чего стоишь? – поторопила я.
У Греты в глазах показались слезы.
Я протянула руку, чтобы расстегнуть пуговицы ее большой мешковатой шерстяной кофты. Расстегнула верхнюю, потом вторую. Тут Грета схватила меня за руки. «Не надо, барышня», – сказала она. Непонятно, чего она стеснялась. Ведь под кофтой у нее была самая обыкновенная блузочка. Я понимаю, если бы там ничего не было. А тут блузка, всё, как положено. Я сильно отбросила ее руки, расстегнула остальные пуговицы. Грета заплакала. Что с ней? В чем дело? Что за ребячество?
– Вот, – сказала я, – сейчас я тебе покажу ванную.
Отступила на шаг, взглянула на Грету и увидела, что у нее торчит небольшой, но вполне отчетливый животик.
– Понятно, – сказала я.
Грета заплакала еще сильнее.
– Ну, а чего ж тут худого-то? – спросила я, подлаживаясь под народный говорок. – Чего ж худого-то? Дело-то такое. Радоваться надо. А кто же он-то? Он-то кто, а?
– Неважно, – сказала Грета.
– Почему ж неважно? – сказала я. – Чего ж скрывать-то?
Я хотела прибавить еще что-нибудь очень народное, вроде «любовь да совет», «мешок золота и детей кучу», как вдруг до меня кое-что дошло. Господи, какая же я глупая!
– Во грехе? – спросила я.
Спросила, насколько возможно, с доброй улыбкой. Да Грета сама сразу все поняла. Я же не священник, чтоб меня бояться.
– Во грехе, барышня, – сказала Грета.
– Иван? – спросила я. – А то давай я папе пожалуюсь, и он его привезет сюда, вот как тебя, пошлет за ним мужиков. Они его за белы рученьки, и в тележку. А белы рученьки-то свяжут и ноженьки тоже – чтоб не удрал по дороге. Плеткой по жопе и под венец, а?
– Не крепостное же право, – сказала Грета.
– Верно, – кивнула я. – Забыла. Хотя жаль, что не крепостное. А то бы мы его уууу…
– Не смейтесь, барышня, – сказала Грета.
– Я не смеюсь, – сказала я. – Я тебя очень люблю, в смысле очень хорошо к тебе отношусь. Иди, купайся.
Я проводила ее в ванную комнату.
Мне почему-то вдруг захотелось прилечь.
Странное дело, я всегда такая прыгучая была, в постель не загонишь. А сейчас устала, как будто камни ворочала. Смешные слова: я никогда в жизни не ворочала камни, не таскала ведра с водой или корзины с яблоками. Но вот сейчас у меня было именно такое чувство – как будто камни ворочала. Мне хотелось лечь и задремать. Второй раз в жизни. А первый был совсем на днях, на скамейке против дома по Четвертой Римской дробь Пятнадцатая Арабская. Под окнами моей мамы.
Я прошлась по квартире.
Папа сидел в своей комнате и что-то читал. Почему-то меня это одновременно рассмешило и разозлило – ну сколько можно читать? Сколько книг можно сбрасывать в этот бездонный колодец, который все равно останется пуст, потому что на дне колодца есть такой маленький ручеек, который уносит все эти книги неизвестно куда. Наверное, по каким-то подземным рекам обратно в море. А в море рыбаки вылавливают их сетями, сушат и отдают обратно в книжные лавки. А там папа их снова покупает и опять читает – бросает в тот же самый колодец. Мне вдруг показалось, что он прочитал не десять тысяч книг, как он хвастался, а всего штуки две или три. Вот так, по кругу. А, может быть, тут вообще нет никакой разницы.
Это мне уже казалось.
Я просто глазами видела этот колодец, летящие туда книги, рыбаков, которые вылавливают книги из моря, и своего папу, который бросает их снова в колодец – это все уже мелькало у меня перед глазами, когда я лежала в своей комнате поверх покрывала, прикрыв глаза и засыпая.
Меня разбудил скрип двери.
На цыпочках вошел Фишер. Я совершенно не удивилась, не подумала – где папа, где Генрих, как он смеет входить без спросу, и вообще. Я села на кровати, поправила прическу и сказала:
