Федор Сологуб - Том 5. Литургия мне

Перед обедом Танюшка улучила минуту, осталась наедине с матерью и прямо спросила:

— Мама, скажи мне, я — чья дочь?

Анна Дмитриевна слегка покраснела, чуть принахмурила крутые брови и сказала:

— Нашла что спросить! Моя дочка, рожденная, не подкидыш.

— Это я знаю, мама, — продолжала Танюшка, — а кто мой отец?

Анна Дмитриевна глянула на дочь, глянула в сторону и сказала:

— Муж-покойник, кто же еще?

Потом вспыхнула ярко, рассердилась, крикнула:

— Да что ты мать вздумала допрашивать! Учена больно много, думаешь о себе невесть что. Поди-ка как с матерью заговорила! Вот как возьму…

Начала, — и не кончила. Танюшка смотрела на нее пристально. Анна Дмитриевна смущенно подошла к окну. Слезы побежали из ее глаз. Танюшка, не двигаясь с места, голосом холодным и звучным говорила:

— Мама, голубушка, ты прости меня, что я спрашиваю, но мне это надобно знать, очень надобно. Ты скажи мне, Алексей — брат мне или нет?

Анна Дмитриевна молчала. Танюшка увидела по ее неловким движениям, что она плачет. Танюшкино сердце упало.

Не стала больше спрашивать, вышла Танюшка в сад, прошла к речке, в кусты, где они с Алексеем нынче ночью сидели, где ей было так хорошо. Села на камешек, смотрела на воду, шептала беззвучно похолодевшими губами:

— Радость, радость моя, что же ты, где же ты?

И плакала долго. Любви несбыточной было жалко.

А в это время Алексей пригласил к себе Анну Дмитриевну и принялся допрашивать ее о том же. Анна Дмитриевна, улыбаясь сквозь слезы, раскрасневшаяся, говорила:

— Только что Танюшка меня пытала, а тут и вы с тем же вопросом. Что уж скрывать, сами видите: Танюшка вся в покойника папеньку вашего.

Стал мрачен Алексей. Поспешно ушел в лес, ходил там долго. Буйное кипение страсти томило и мучило его.

К вечеру, возвращаясь домой, вдруг встретил он у калитки сада Танюшку. Подумал с болью в душе: «Чем я ее утешу? Ах, и зачем она знает!»

Ему стало тяжело. Он подошел к Танюшке, заглянул в ее потупленное, раскрасневшееся лицо и удивился, — где же Танюшкины слезы? где же ее печаль?

Подняла на него глаза Танюшка, улыбнулась светло, сказала:

— Братик миленький.

Охватила его шею руками, поцеловала, — сладкий, невинный поцелуй, как сестра целует милого брата. Клонящееся к закату солнце облило ее щеку таким теплым, таким нежным потоком весело-алых и золотых лучей, и так легко легла на Алексеевы плечи стройность Танюшкиных голых рук, и такое сладкое благоухание вдруг обвеяло его, набежав с резвым ветерком от речки, что радостным и светлым показался Алексею весь мир. И где же страстность, только что бушевавшая в нем? Ее нет.

— Милая сестра моя, — спросил Алексей, — я рад, что ты не опечалена, но скажи, — тебе не жаль той, другой любви нашей?

— Я плакала об ней, — отвечала Танюшка, — глупая! И вдруг, точно тихая молния с неба, на меня упала радость. Ведь я нашла в тебе брата!

— А я? — спросил Алексей не то Танюшку, не то самого себя.

Танюшка засмеялась. Сказала:

— Все-то ты спрашиваешь!

— Других мало спрашивал, — говорил Алексей, — только тебя. Но знаю, знаю сам, — вот увидел тебя здесь, на этих дорожках, и душа моя узнала тебя. Что-то родное влекло меня к тебе, и если бы мы не узнали тайны нашей, то мы всю жизнь были бы влюблены друг в друга, как бывают иногда влюбленные друг в друга и такие схожие между собою муж и жена. И я хотел обладать тобою, и ты хотела быть моею!

Танюшка засмеялась:

— Хотела ли? Спросил бы у меня прежде, чем говорить.

Алексей продолжал:

— Мы тянулись друг к другу, сладко влюбленные, очарованные своею влюбленностью. Но тайна открыта, и влюбленность наша преобразилась в братскую любовь. Как будто бы знание гасит страсть.

Танюшка смотрела на него, нежно улыбаясь.

— Ну, вот и объяснил, — сказала она.

И потом заговорила очень тихо:

— А все-таки мне очень горько было сегодня, когда я сидела одна там, в кустах над рекою. Даже плакала. Еще не сразу поняла, какая радость — найти себя, найти брата.

Вслушался Алексей в голоса своей души и понял, что в нем ликует ответная радость, — такое счастье найти сестру! Страстная, плотская любовь его, сгорая, таяла в отрадном пламени глубокого и тихого чувства.

Прачка с длинною косою

Сусанна была самая молодая из прачек, работавших в прачечной Мирзоева, у самого берега бухты, где такая фосфорически-зеленая, словно крашенная размытою ярью, вода. И самая красивая. Ни у кого из ее товарок не было такой длинной косы. И никто из них не умел так сладко петь и так звонко смеяться.

Пять прачек стирали белье в лоханках, поставленных на дворе у берега. От улицы двор был отделен невысокою сквозною изгородью, и всякий идущий по улице мог увидеть, как хороша Сусанна, какие у нее стройные и сильные руки и как румяны ее смуглые щеки, и как в открытых деревянных сандалиях об одном ремешке красивы ее быстрые ноги.

Молодой Георгий шел мимо. К вечеру он каждый раз проходил здесь, останавливался у изгородки и заговаривал с Сусанною и ее подругами.

— Сусанна! — окликнул он молоденькую прачку. — Скоро кончишь?

— А тебе что? — ответила Сусанна.

Засмеялась, резвая, и вдруг почему-то вздрогнула, словно кто-то провел холодною рукою по ее спине от плеча к плечу, засунув костлявые пальцы за широкий ворот белой рубашки. Глянула на Георгия и нахмурилась.

Красив был молодой Георгий и люб Сусанне. А сейчас почему-то ей стало томно и тяжко смотреть на него. Слишком ярки показались ей его губы, и зубы сверкнули, чрезмерно белы и остры, и непомерно жгуч был огонь его черных глаз.

Смотрела на него Сусанна, и казалось ей, что огненные невидимые струи льются на нее от этих чародейных глаз, — струи огня, перемежаемые струями обжигающего холода.

— Не гляди, окаянный! — крикнула она, — что ты на меня холод и жар наводишь!

Прачки засмеялись. А одна из них, постарше, и уже с пробивающеюся кое-где сединою в черных волосах, сказала:

— Да уж не лихорадка ли к тебе пристала, Сусанна? Что-то ты бледная такая вдруг стала.

Сусанна ярко покраснела и сказала сердито:

— Пристанет, когда тут остановятся да смотрят. Иди, иди себе, Георгий, мимо, — сегодня вечером мне надо идти к бабушке.

Георгий засмеялся.

— О, сердитая какая ты сегодня, Сусанна! — сказал он. — Как царица.

Прачки засмеялись:

— И правда как царица.

— Красивая, зато уж и гордая.

— Думает, нет ей равных.

Георгий подмигнул им и сказал Сусанне:

— Сусанна, слушай, — хочешь быть царицей?

Обидно стало Сусанне, потемнело у нее в глазах, голова закружилась, в ушах зашумело. Стиснув зубы, наклонилась она над лоханкою, напрягая мускулы стройных нагих рук, и словно издалека откуда-то доносились до нее голоса и смех.

Вечерело и темнее становилось. Зной и холод бичевали дрожащее тело прачки с длинною косою. Все перед глазами ее было как бред. Толстый хозяин ходил по двору, зеленолицый и злой, и голос его звучал, противный, визгливый. Голоса подруг были резки, и лица их казались гнусными и враждебными. Кто-то прозрачный и льдяно-холодный давил порозовевшие подъемы ее ног.

А по улице мимо гремели бубны и литавры, проносились тускло-красные языки факелов и шли пестро наряженные люди, — во всю ширину тихой улицы шли, смеялись и пели что-то.

Но что же это? Никого на улице нет. Пригрезилось это Сусанне?

Нет, опять идут, шумят, несут пестрые знамена.

Георгий идет впереди всех. И уже вот он во дворе и стоит перед Сусанною. Где же его рваная куртка? На нем яркий, красный наряд и на голове его золотая шляпа с красными перьями. Из глаз его льются два пламени, и он говорит:

— Прачка с длинною косою, хочешь быть царицей мира?

— Хочу, — шепчет Сусанна.

Но где же Георгий? И где же остальные? Холодеет вода в лохани, и опять напряжены в спешной работе нагие руки, и покрикивает хозяин:

— Живо, живо. Время не ждет.

Сусанна бледнеет и падает на землю, и подруги с резкими криками окружают ее, опираясь в бока мокрыми руками со сморщенными от стирки пальцами.

Опять блеск, шум, великолепие, — и так шумно, и так ярко, что Сусанна едва различает предметы, и голова ее томно кружится.

Она сидит высоко-высоко, — перед нею возвышаются белые, столпообразные колонны, как в храме, — над нею, высоко-высоко, из темнеющего купола спускаясь, горят огни в громадной люстре, как в городском кафедральном соборе. Пахнет сладко и томно, как в храме. Слышно медленное торжественное пение.

«Что же мне делать?» — думает Сусанна.

И странная тоска объемлет ее и сменяется равнодушною скукою. Кажется ей, что она уже нескончаемо долго сидит на своем превысоком троне. Она оглядывает себя, — на ней белое, тяжелое платье из шумящего глазета, и на плечах ее тяжелая багряная порфира, — красный бархат и белый мех. На ее ногах — лиловые башмаки. Голову давит что-то тяжелое, — Сусанна догадывается, что на ней корона.