Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира - Бенджамин Алире Саэнц

Джеральд обнял меня за плечо. — Ты напоминаешь мне меня самого в молодости. Ты не потерял свою невинность.

— Во мне нет ничего невинного.

Джеральд просто покачал головой. — Ты не можешь быть более неправым. Старайся сохранить эту невинность как можно дольше. С возрастом мы становимся циничными. Мир изнашивает нас. Мы перестаём бороться.

— Вы ведь не перестали бороться, правда?

— Я борюсь здесь. — Он постучал себя по виску. — Теперь твоя очередь бороться за себя. Бороться за тех, кто не может. Бороться за всех нас.

— Почему мы всегда должны бороться?

— Потому что мы цепляемся за способы мышления, которые даже не заслуживают названия «мышление». Мы не знаем, как быть свободными, потому что не знаем, как освободить тех, кого мы порабощаем. Мы даже не знаем, что делаем что-то подобное. Возможно, мы думаем, что ценность нашей собственной свободы меньше, если она есть у всех остальных. И мы боимся. Мы боимся, что если кто-то захочет то, что у нас есть, они заберут что-то, что принадлежит нам — и только нам. Но кому принадлежит страна? Скажи мне. Кому принадлежит земля? Мне хотелось бы думать, что когда-нибудь мы поймём, что земля принадлежит всем нам. Но я не доживу до этого дня.

В его голосе была грусть. Это было больше, чем просто грусть — это была усталость, боль, голос человека, чьи мечты медленно, медленно забирали у него. Я задумался, случится ли это и со мной. Задумается ли мир отобрать у меня надежду — вырвать её из меня? Мои мечты только-только зарождались. Боже, я надеялся, что смогу сохранить свою надежду, свои мечты.

Я посмотрел на всех этих людей, выступающих, пытающихся сделать свои голоса слышными среди всего шума. Бунтовать против затухания света. Это было одно из любимых стихотворений Данте. Данте.

— Что написано на плакатах?

— «Sida La France doit payer». ACT UP-Paris. Ты знаешь ACT UP?

— Да.

— Слова означают: «СПИД: Франция должна заплатить».

— Что именно это значит?

— Если мы игнорируем что-то, то мы заплатим цену. Правительства любят игнорировать то, что неудобно. Никто ничего не выигрывает, притворяясь, что этого нет. Мы все страдаем от этого. Пандемия СПИДа призывает наших лидеров помочь, инвестировать в поиск лекарства. Чтобы руководить, нужно сострадание. Некоторые наши политики заботятся. Большинство — нет. А некоторые даже не притворяются, что заботятся.

Я кивнул. Мне понравился Джеральд. Казалось, он знал, кто он есть. — Тот человек там. Он держит плакат. Что там написано?

— «СПИД забрал моего возлюбленного. Франция знает его как номер. Я знал его как человека, который был центром моего мира».

— Я хочу поговорить с ним. Вы переведёте для меня?

Джеральд кивнул. — Конечно.

Я подошёл к мужчине. Он был молод. Старше меня — но молод. — Скажите ему, что любить перед лицом всей этой смерти — это прекрасная вещь? Скажите ему, что он очень смелый?

— Excusez-moi, monsieur. Mon jeune ami américain voulait que je vous dise quíl pense que cést une belle chose à aimer face à tout ce mourant. Il voulait que je te dise quíl te trouve très courageux.[37]

Мужчина передал свой плакат Джеральду и обнял меня. Он прошептал по-английски: — Мы все должны научиться быть смелыми. Мы не можем позволить им отнять у нас любовь.

Он отпустил меня. Мы кивнули друг другу. А потом он сказал: — Ты слишком красив, чтобы быть американцем.

Я улыбнулся ему. — Я не уверен, что я американец.

***

Тот Ари, который был когда-то, не осмелился бы заговорить с незнакомцем в чужой стране. Его больше нет, старого Ари. Я не знаю, где я его оставил — но я не хочу его возвращать.

Пятьдесят

ОКОЛО ПОЛУДНЯ Я НАПРАВИЛСЯ К ЛУВРУ. Я старался ни о чём не думать. Выйдя на станции Лувр, я направился ко входу в музей — и встал в очередь. Чтобы получить билет в один из самых известных музеев мира, мне потребовалось не больше двадцати минут.

Я посмотрел на часы. Я никогда раньше не носил часов. Это были часы моего отца. Как-то я почувствовал, что он где-то рядом. Это было странное чувство. У меня была карта Лувра, и я следовал ей, и добрался до «Плот "Медузы"». И вот я стою перед этой картиной. Я не был разочарован. Это была огромная картина. «Великолепно» — единственное слово, которое подходит. Я долго смотрел на неё.

Нарисовать это. Привнести в мир произведение искусства, которое может заставить человеческое сердце чувствовать себя живым. Я задумался, каково это — обладать таким даром.

Я посмотрел на часы. Было ровно половина второго. Я стоял перед картиной — и чувствовал себя таким маленьким и незначительным. А потом я почувствовал, что он стоит рядом со мной.

Данте, который всегда опаздывал, был пунктуален. Ради меня.

Я продолжал смотреть на картину. И я знал, что он тоже смотрит на картину. — Я прихожу и смотрю на неё всё время. И думаю о тебе.

— Когда я впервые увидел эту картину в книге, я влюбился в неё. Я не знал, что могу влюбиться в картину. Так же, как я не знал, что могу влюбиться в другого парня.

Мы погрузились в молчание, словно не было слов, чтобы сказать то, что нам нужно было сказать. Я знал, что он хочет извиниться. И я хотел извиниться тоже. Но признавать боль было так не нужно, потому что боли больше не было. И в этот момент не нужно было говорить «Я люблю тебя», потому что иногда это звучало дешево — говорить такую очевидную вещь — поэтому лучше было сохранить молчание, потому что оно было таким редким и таким священным.

Я почувствовал, как он взял мою руку в свою, руку, которая хранила все тайны вселенной, руку, которую я никогда не отпущу, пока не выучу наизусть каждую линию её ладони. Я посмотрел на картину, на выживших после кораблекрушения, борющихся с волнами шторма, изо всех сил пытающихся добраться до берега, где их ждала жизнь.

Я знал, почему я любил эту картину. Я был на этом плоту. Данте был на этом плоту. Моя мать и родители Данте, Кассандра, Сьюзи и Джина, Дэнни и Хулио, мистер Блокер. А также миссис Ливермор и миссис Альвидрес, они тоже были на этом плоту. И