Мулен Руж - Пьер Ла Мюр
Что еще? Танги, умирающий от рака в больнице Питье, его запавшие, обезумевшие от боли глаза, слабые попытки что-то сказать… Завтрак у Дрейфуса, на котором они с Морисом побывали за несколько месяцев до разразившегося потом скандала… Ла Гулю и Аиша, сошедшиеся в полуночном поединке на мосту через кладбище, где каждая из них дала наконец волю чувствам, изо всех сил пиная, царапая и кусая соперницу. Через несколько дней Ла Гулю – вся в синяках, с подбитым глазом и расцарапанным лицом – пришла к нему в студию и попросила расписать занавески для ее ложи на Ярмарке аттракционов.
Смерть тетушки Армандин… Еще через два месяца поездка вместе с матерью в Сейлеран, на похороны деда. Огромный дом, где когда-то звучал веселый смех, теперь был погружен в гнетущую тишину… Некоторые дома умирают вместе со своими хозяевами… Что еще? Лондон… Амстердам… Снова Лондон, на этот раз вместе с Морисом… Наброски для портрета Уистлера, сделанные в его студии в Челси, обед вместе с ним в «Критерионе»… Оскар Уайльд, поникший в кресле, тупо уставившийся в пол в ожидании собственного ареста… Круиз в Лиссабон… Хорошенькая пассажирка, которую в Дакаре дожидался муж… Мадрид, где улицы запружены людьми даже в два часа ночи… Толедо и бесподобные творения Эль Греко… Случайная встреча с одной из девушек из бывшего «Серого попугая» в борделе Барселоны…
Затем снова Париж. Снова мюзик-холлы, снова бары, снова «Эй, кучер!..».
На одной из вечеринок в доме Натансонов он играл роль бармена, специально по такому случаю облачившись в тужурку и жилет, сшитые из британского флага. Тогда же он придумал коктейль «Землетрясение» и порадовался тому, что бармен из него получился очень даже неплохой. Он устраивал обеды, на которых потчевал гостей обезьяньим мясом, запускал золотых рыбок в графины с водой… И занимался тому подобными глупостями. Из-за того что ему было грустно и одиноко, начинал вести себя все более и более вызывающе, пил все больше и больше, старался всячески обратить на себя внимание, щеголяя в розовых перчатках, ярко-красной рубашке и зеленом сюртуке, сшитом из сукна, что идет на обивку бильярдных столов.
Ну вот, пожалуй, и все… Не слишком густо воспоминаний для пяти лет. Целые недели, целые месяцы не оставили никакого отпечатка в памяти. Задолго до настоящей смерти человек начинает умирать сам для себя…
И что теперь? Да ничего практически не изменилось. Он продал свою карету и шетландских пони. Не появлялся более на людях в клоунском наряде, да и то лишь потому, что ему самому надоело быть для всех посмешищем. Он все еще захаживал за кулисы театров и кабаре. Да и то скорее по привычке, от нечего делать. Как и прежде, часто переезжал с места на место, спал в фиакрах. И по-прежнему был одинок, зная уже наверняка, что ни одна женщина на свете никогда его не полюбит, а все эти милые улыбки адресовались вовсе не ему лично, а его славе художника. Ему было всего лишь тридцать два, но выглядел он уже на все сорок пять. Здоровье его сильно пошатнулось; теперь он не делал и половины той работы, что обычно выполнял раньше за день. У него тряслись руки, и, взяв в одну руку стакан, ему приходилось придерживать запястье другой рукой. Выпивка больше не снимала боль в ногах, и они все чаще и чаще снова начинали нестерпимо болеть.
Как долго это еще будет продолжаться, Анри не знал, да это его и не волновало…
Свернув в пустынный переулок, фиакр остановился перед скромным магазинчиком, над входом в который висела вывеска с золотыми буквами «Галерея Жуаян». Спустившись на землю, Анри толкнул застекленную дверь и заковылял вглубь помещения, минуя по пути две погруженные в полумрак пустые выставочные комнаты. Уже отсюда он видел Мориса, сидевшего за письменным столом. Свет настольной лампы выхватывал из темноты его сосредоточенное лицо, делал белокурые волосы и усы еще более светлыми, а вертикальную морщинку, залегшую между сосредоточенно сдвинутыми бровями, – еще глубже. Милый Морис, как же много и упорно он работал все эти последние несколько лет, чтобы открыть вот этот магазинчик! Каким серьезным и деловитым он казался в этом своем сюртуке!
Морис оторвал взгляд от бумаг.
– Добрый вечер, Анри. Бог ты мой, да ты опять пил!
– Ну, выпил всего два аперитива – ну ладно, ладно, три – и еще пропустил рюмочку по пути сюда. Так что я совсем не пьян.
– Нет, ты не пьян, но у тебя глаза красные, как у кролика, и выглядишь ты, как будто…
– Не возражаешь, если я присяду? – Анри устроился в просторном кожаном кресле.
– Вот, почитай, что тут пишут о выставке, – Морис протянул ему газету, – а мне надо закончить письмо.
– По дороге сюда, – проговорил Анри, разворачивая газету, – я подвел итог прошедших пяти лет и пришел к выводу, что я лишний человек, точно-точно…
– Послушай, помолчи, а? Дай письмо дописать.
– …Я угробил впустую свои лучшие годы. И все это из-за тебя! Между прочим, это ты привел меня тогда к Миссии…
– Я лишь хотел познакомить тебя с приличными людьми… Ради бога, не мешай! Сейчас закончу, и мы с тобой еще поговорим, – зловеще добавил он.
Анри зашуршал газетными страницами.
– Ты только послушай! «Первая персональная выставка этого молодого и смелого художника, открытие которой состоится завтра в галерее „Жуаян“, обещает быть…» Ну и так далее и тому подобное… Знаешь, этим критикам следовало бы хотя изредка менять свои эпитеты. А то я у них и в девяносто лет буду «молодым и смелым художником».
– В девяносто! – Морис подписал письмо, сложил листок и сунул его в конверт. – Если ты будешь продолжать в том же духе, то радуйся, если дотянешь хотя бы до сорока.
– Ну, Рафаэль не дожил, и Корреджо тоже, и Ватто… Ну да бог с ними! Вижу, ты уже собрался прочесть мне нотацию, ну так давай начинай. Не томи душу. Что на сей раз?
Морис откинулся на спинку кресла и, закинув руки за голову, принялся задумчиво разглядывать друга.
– Знаешь, иногда мне кажется, что ты ночами не спишь, чтобы придумать еще что-нибудь немыслимое с целью испортить собственную карьеру. Например, как ты думаешь, о какой репутации вообще может идти речь, если ты появляешься на балу
