Заповедное изведанное - Дмитрий Владимирович Чёрный
но тут-то его и выселили. после разговоров о том, что зарплата в семь тысяч всё же маловата для такого объёма работы, и самому писать, и разгребать корреспонденцию, и даже редактировать (часто – со смысловыми правками) чужие статьи, а так же о грядущей кандидатской, – Куняевы приняли ехидное решение. перевели на полставки и дали полкабинета, чтоб не мешало заниматься наукой – к Буратинке. а столь комфортно и в духе интеллигентской старины обставленный нами кабинет – сдали в субаренду некоему издательству вместе с соседней, первой по коридору узкой комнатюлей, которая стала тайно магазинной для книг издательства.
теперь-то Лёха оказался в самой крайней комнатке справа (если глядеть из коридора) – в угловой, выходящей как раз на Цветной бульвар, на тротуар и в сторону Самотёчной. его буквально в оконный угол и поставили носом – за маленький журнальный столик, нечто вроде места ординарца подле широкого стола Буратинки. именно тут с ним сидя спиной к пешеходам и прошедшим вместе с ними мимо годам, глядя на архивные подшивки в пожелтевшем пергаментно картоне лежащие на шкафах Буратинки, – я стал ощущать, как глупо было пытаться тут что-то сдвинуть вперёд, влево. впрочем, главные составляющие журнального быта остались при Историке: маленький чайник, рядом розетка, стаканы в нижней части шкафа, тоже рядом. что ещё нужно джигиту 93-го чтобы встретить раннюю старость? ну, разве что степень кандидата…
10
научная работа Историка проходила в неизменном затворничестве – благо являться в «Наш Собутыльник» ему приходилось меньшую часть недели. по жалобам Лёхи на вАковские расценки публикаций, что вся, мол, зарплата уходит, становилось ясно: цель лучшей половины жизни почти достигнута. диссертация росла, и даже мне удавалось порой подкинуть цитат, книг, журналов – насчёт патриотизма пополам с пролетарским интернационализмом в 1930-х, но (что Лёхе и было нужно) с преобладающим национализмом, правда, тоже по мнению Историка «классовым», как и его антисемитизм… на помощь мою материалами дом Историка отзывался благодарными приёмами, щедрым убранством стола, и вновь мы встречали закаты Эпохи возле Лёхиного глубокоуважаемого шкафа – светлой прибалтийской стенки, далёкой родственницы моего кухонного настенного шкафа, собранного отцом.
в стенке, забитой книгами и с пристально глядящим из-за стекла Ильичом, выразились, между прочим, прогрессивные тенденции восьмидесятых, а стоящую в крутящемся подкассетнике жёлто-чёрным корешком к нам кассету «Басф» так и хотелось по прошловековым навыкам выпросить, чтоб «оплодотворить» каким-нибудь металлом. но вот беда – не его стиль, нет, даже Jethro Tull (причём самый диско-попсовый альбом «андерАпс», с просоветскими песнями о «Голосе Америки», Тундре, чёрной «Волге») он слушал только при моём прямом внушении и присутствии, не изменяя Полю Мориа…
на фоне армии книг и своего, как-то всё же отпечатавшегося на этой детсковатой цветом стенке – мы и ударяли по нашим здоровьям. он, брезгливо и смело закуривая – мол, не кичусь здоровым образом жизни, за что цепляться в Постэпохе, можно медленно саморазрушаться… я – за компанию дымя «Кэптан блэк», купленный в его же «Седьмом континенте». встав однажды на фоне этой стенки, когда мы уже приняли первые сто грамм на этот раз вина, Лёха зачитал мне письмо Белинского к Гоголю.
мост аж через век, в серёдку девятнадцатого – перекинулся тотчас. язык, в котором ритмично и с ускорением, с укором не только великому прозаику зазвенели созвучия нашим дням, будням социального регресса – нервный язык Белинского (мой дачный адрес – улица Белинского, 9) овладел закатом. медленно сползающие с деревянного глянца пламенные блики подыграли с небольшой, но вдохновенной одышкой читающему и покуривающему Лёхе. наконец-то его собственная укоряющая интонация стала ясна и мне: ведь я до сих пор этого письма не читал, хотя и по нашей экспериментально-школьной и по вузовской экзаменационной программе – был обязан. Лёха работал со мной все эти годы как со второгодником, с высокомерием порой, но усидчиво – вот, даже припомнил актёрское мастерство ради доходчивости.
человеческий, творческий капитал – я, – виделся Лёхе чем-то, требующим реинвестиций, всяческой заботы. а как ещё влиять на современность? роль научного консультанта – явно для него, вот только я пока не имею никаких по его меркам высот в «реальных» структурах. продуваемая из-за прокуренности, холодная квартира – звала очередной стопкой водки под нехитрую, но изобильную закуску не просто так. это звала Эпоха – отразившаяся в нас настолько, насколько мы успели её понять, прочитать и прочувствовать. вдвоём это выходило лучше, особенно под тосты – за Советскую власть, за товарища Сталина, за коммунизм, за «да погибнет всяческая канитель» (первый традиционный веселейший тост)… тут-то Лёха, поддаваясь правде моих моментальных поэтических аргументаций, – забывал о своём правом уклоне. ещё и потому, что я имел отношение к организациям, а только они, при всём его верном скепсисе, пытались, топтались, но практику Ленина как-то через свои коллективные органы пропускали. стараясь вырасти из клеточек в организмы – тот же Левый Фронт, собственно говоря.
кстати, случилась летом, как раз в годину его защиты, встреча Лёхи с Удальцовым. день складывался суетно, и мне пришлось объединить встречи и круги общения. в «Академии», что в доме «под градусником» на Камергерском, встретились слева от бара, на подиуме, четверо: Историк, я, Илья Пономарёв и товарищ Удальцов. причём, Сергей пришёл раньше Ильи, и успел уже почти сагитировать Лёху вступить в Левый Фронт – в разговоре меня поразило сходство их тембров и даже интонаций. как будто общались старые большевики, из которых
