Хоспис - Елена Николаевна Крюкова
Монахи учили его молиться, и это ему было странно и не нужно. Он послушно повторял за главным монахом все заковыристые тибетские слова и тягучие песнопения, но душа его оставалась холодна и пуста. Он сам себе казался снеговой голой горой, что возвышалась над монастырем, будто еще один, чудовищно огромный небесный монастырь. Он не вникал в тонкости тибетской веры. С него хватало и того, что он покорно, как волнистый попугай, повторял за монахами их гундосое пенье. Не сильно он любовался статуями слепого Будды: их слишком много торчало в монастыре, во всех нишах, углах, залах для трапез, в молельнях, уставленных медными светильниками, похожими на рыбацкие котелки, и в длинных пустых, будто тюремных, коридорах – везде возвышался, отовсюду смотрел этот их толстый, умиротворенный, спокойный как слон бог; он улыбался. И Марк иногда улыбался ему. Как живому.
Монахи учили его оздоровляться и просветляться, и все равно лютая тоска глодала его изнутри, как ни старался он просветлиться. Ему снились тоскливые сны: север, тундра, метель, олени медленно везут санки. За оленями медленно едет грузовик. В кузове два гроба. Оба открыты. Крышки едут рядом. Снег сечет голые лица. В одном гробу знакомое лицо. Марк не может во сне вспомнить, кто это. В другом – он сам. Себя он видит хорошо. Видит, и ему страшно. Он прижимает руку ко рту. Он не хочет ехать в гробу к собственной могиле. Но его не спросили, его везут. И он не может встать и плюнуть в рожи тому, кто его везет к последнему приюту. А может, в кабине грузовика его отец? А может, там Дина? А может, бедный Славка, он воскрес?
Христос воскрес, вот сказки; а Будда? А Будда просто помер, обычной человеческой смертью. И не воскрес. Никогда. А люди все равно ему молятся. Значит, можно остаться человеком, а не богом; и тебе все равно будут молиться. Какая разница.
Еще ему снилась Москва. Каменные столбы и башни, они вздымались и перекрещивались, и падали каменные кресты, и люди слепо карабкались по железным пожарным лестницам, и красные стены горели зубцами, превращались в кирпичный огонь, и на нем сгорали бумаги, лица, скелеты, утварь, судьбы. Воздух опять наполнялся варевом снега. Драгоценные красные звезды пылали изнутри свежей кровью. Потом звезды снимали со шпилей и жарили на сковородах, переворачивая деревянной лопаткой, как рыбу. А потом во снах являлись улицы забытого города, и ноздри дразнил теплый запах забытого дома.
Чем пахло во сне? Чуть нафталином, немного медицинским спиртом, резиной, свежим накрахмаленным бельем. Переваренным на плите в медном тазу вареньем. Клейстером: с утра заклеивали окна, за окном опять зима, надо спасаться от холода.
А еще, совсем невнятно, исчезающе, пахло одеколоном "Шипр".
Им отец мазал подбородок и шею. После того, как побреется.
Глаза открыты. Вот новый день. И осознание. И ждет ведро, полное ледяной воды. Он выходит из двери монастыря, несет ведро за дужку, раздевается догола, выпрямляет усталую спину, подхватывает ведро и выливает на себя. Люди орут и кряхтят после такой процедуры. Он молчит. Он стал молчалив и терпелив. Перестал ли он быть вором? Он себя не спрашивал об этом. Хотя очень хотел спросить. Так вот просто, сесть, пригорюниться и спросить себя: Марк, ты вор еще или уже нет? Может, ты стал порядочным человеком?
Он улыбался, как Будда, над собой.
Никакая молитва не оправдает вора и убийцу. Никакое покаяние. Просветляйся не просветляйся, все равно ты живешь с черной душой. Душу зажарили на сковороде, а деревянной лопаткой забыли перевернуть. И она подгорела. Сгорела. Теперь несъедобная.
Марк зажигал лампаду и грел над ней руки, как над костром. Ему все время было холодно. Громадная снежная гора над крышей монастыря давила на него всей тяжестью. С монахом, что протянул ему руку, он говорил по-английски. Так ему было проще. Он попросил монаха собрать всех монахов в зале, где сидел огромный медный Будда, его толстое брюхо поблескивало прозеленью, голые пятки светло сверкали, наглаженные тысячью прикосновений. Монахи собрались. Сели, скрестив ноги. Молчали. Молчал и Марк. Потом тихо заговорил, делая паузу после каждой фразы, чтобы главный монах мог перевести сказанное им на их родной язык.
Монахи, я уеду. Я хочу вернуться туда, где родился. Хотя там давно все умерли. И там меня никто не ждет. Но я все равно хочу туда вернуться. Это желание сильнее меня. Спасибо вам за просветление. Я это просветление никогда не забуду. И ледяную воду в ведре. И вашего Будду.
Монах старательно все перевел за ним. Марк вскинул руку и показал на медного Будду. Потом сложил ладони вместе и прижал руки к груди: так делали монахи, он тоже сделал так. Монахи повторили его жест и склонились перед ним, будто он был бог. Он улыбнулся. Он так часто улыбался здесь. Он привык улыбаться. Даже если рядом никого не было.
Монахи тщательно собрали его в дорогу. Он думал, они соберут ему вещички в котомку, а они преподнесли ему модный чемодан, из натуральной кожи, с множеством карманов и отделений. В чемодан сложили все, что нужно для дальнего путешествия. Ты полетишь сперва в Пекин, говорили монахи ему, там найдешь русское посольство, все про себя расскажешь, без утайки; когда тебе выправят документы, купи себе билет на поезд, ты должен увидеть землю, которую ты покинул давным-давно, да, именно землю, а не облака в небесах. Они давали ему ценные наставления. Помни, человек, о добре. Помни о зле. Помни о том, что человек слаб, и помоги слабому. Помни о том, что на самом деле ничего нет. И этого самолета нет! И этой горы нет! И этой столицы нет! И этого поезда нет! И этой еды нет; и слез этих нет, и радости тоже; все утекает, как песок сквозь пальцы. И этой земли нет? И этой земли тоже нет; сегодня она есть, а завтра ее нет; и она сгорит во вселенском огне; помни, человек, о конце мира.
Монахи говорили на их звенящем, медно плывущем по воздуху, колокольном языке, а монах, что подал ему руку, тихо и спокойно повторял эти речи по-английски. Марк кивал. Оба чужих говора текли разными потоками, не сливаясь. Ухо выхватывало в стремнине знакомые слова. Мозг тут же все забывал. Голова забыла многое из того, что надо бы помнить; разве можно упомнить все на свете? Он обнялся с монахом, что когда-то протянул ему руку. Попятился от него. Подхватил чемодан и пошел вперед. Монахи долго шли по каменистым горным тропам; впереди шел проводник, Марк замыкал шествие. Белая гора
