Андрей Белый - Петербург
Бумажная циркуляция уменьшалась за все эти последние дни; ветер противный дул: пахнущая типографским шрифтом бумага начинала подтачивать Учреждение - прошениями, предъявлениями, незаконной угрозой и жалобой; и так далее, далее: тому подобным предательством.
Ну и что же за гнусное обхождение в отношеньи к начальству циркулировало среди обывателей? Пошел прокламационный тон.
И - что это значило?
Очень многое: непроницаемый, недосягаемый Козлородов, асессор, где-то там, понаглел; и тронулся из провинций на Иванчи-Иванчевских: в одном пункте пространства толпа растащила на колья бревенчатый частокол, а... Козлородов отсутствовал; в другом пункте оказались повыбиты стекла Казенного Учреждения, а Козлородов - отсутствовал тоже.
От Аполлона Аполлоновича поступали проекты, поступали советы, поступали приказы: приказы посыпались залпами; Аполлон Аполлонович сидел в кабинете с надутою височною жилою все последние эти недели, диктуя за приказом приказ; и приказ за приказом уносился бешеной стреловидною молнией в провинциальную тьму; но тьма наступала; прежде только грозила она с горизонтов; теперь заливала уезды и хлынула в Пупинск, чтоб оттуда, из Пупинска, грозить губернскому центру, откуда, заливаемый тьмой, в тьму слетел Иванчевский.
В это время в самом Петербурге, на Невском, по-казалася провинциальная тьма в виде темной шапки манджурской; та шапка сроилась и дружно прошлась по проспектам; на проспектах дразнилась она кумачовою тряпкою (денек такой выдался): в этот день и кольцо многотрубных заводов перестало выкидывать дым.
Громадное колесо механизма, как Сизиф, вращал Аполлон Аполлонович; по крутому подъему истории он пять лет катил колесо безостановочно вверх; лопались властные мускулы; но все чаще вытарчивал из-под мускулов власти ни чему не причастный костяк, то есть вытарчивал - Аполлон Аполлонович Аблеухов, проживающий на Английской Набережной.
Потому что воистину чувствовал он себя обглоданным костяком, от которого отвалилась Россия.
Правду сказать: Аполлон Аполлонович и до роковой этой ночи показался иным его наблюдавшим сановникам каким-то ободранным, снедаемым тайной болезнью, проткнутым (лишь в последнюю ночь он отек); ежедневно со стонами он кидался в карету цвета воронова крыла, в пальтеце цвета воронова крыла и в цилиндре - цвета воронова крыла; два вороногривых коня бледного уносили Плутона.
По волнам Флегетона несли его в Тартар: здесь, в волнах, он барахтался.
Наконец, - многими десятками катастроф (сменами, например, Иванчевских и событъями в Пупинске) флегетоновы волны бумаг ударились в колесо громадной машины, которую сенатор вращал; у Учреждения обнаружилась брешь Учреждения, которых в России так мало.
Вот когда случился подобный, ни с чем не сравнимый скандал, как говорили впоследствии, - то из бренного тела носителя бриллиантовых знаков в двадцать четыре часа улетучился гений; многие даже боялись, что он спятил с ума. В двадцать четыре часа - нет, часов в двенадцать, не более (от полуночи до полудня) - Аполлон Аполлонович Аблеухов стремительно полетел со ступенек служебной карьеры.
Пал он во мнении многих.
Говорили впоследствии, что тому причиною послужил скандал с его сыном: да, на вечер к Цукатовым еще прибыл муж государственной важности; но когда обнаружилось, что с вечера бежал его сын, обнаружились также и все недостатки сенатора, начиная с образа мыслей и кончая - росточком; а когда ранним утром появились сырые газеты и мальчишки-газетчики бегали по улицам с криками "Тайна Красного домино", то сомнения не было никакого.
Аполлон Аполлонович Аблеухов был решительно вычеркнут из кандидатского списка на исключительной важности ответственный пост.
Пресловутая заметка газеты - но вот она: "Чинами сыскной полиции установлено, что смущающие за последние дни толки о появлении на улицах Петербурга неизвестного домино опираются на несомненные факты; след мистификатора найден: подозревается сын высокопо-ставленного сановника, занимающего административный пост; полицией приняты меры".
С этого дня начался и закат сенатора Аблеухова.
Аполлон Аполлонович Аблеухов родился в тысяча восемьсот тридцать седьмом году (в год смерти Пушкина); детство его протекало в Нижегородской губернии, в старой барской усадьбе; в тысяча восемьсот пятьдесят восьмом году он окончил курс в Училище Правоведения; в тысяча восемьсот семидесятом году был назначен профессором Санкт-Петербургского Университета по кафедре Ф... П...; в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году состоял вице-директором, а в тысяча восемьсот девяностом - директором N. N. департамента; в следующем году был высочайшим указом он назначен в Правительствующий Сенат; в девятисотом году он стал во главе Учреждения.
Вот его curriculum vitae.
УГОЛЬНЫЕ ЛЕПЕШКИ
Вот уже зеленоватое просветление утра, а Семеныч - не сомкнул за ночь глаз! Все-то он в каморке кряхтел, переворачивался, возился, нападала зевота, чесотка и - прости прегрешения наши, о, Господи! -- чох; при всем эдаком - тому подобные размышления:
- "Анна Петровна-то, матушка, прибыла из Гишпании - пожаловала..."
Сам себе Семеныч про это:
- "Да-с... Отворяю я, етта, дверь.,. Вижу, так себе, посторонняя барыня... Незнакомая и в заграничном наряде... А она, етта, мне..."
- "Аааа..."
- "Етта мне..."
- "Прости прегрешения наши, о, Господи".
И валила зевота.
Уже и тетюринская проговорила труба (тетюрин-ской фабрики); уже и свистнули пароходики; электричество на мосту: фук - и нет его... Сбросивши с себя одеяло, приподнялся Семеныч: большим пальцем ноги колупнул половик.
Расшушукался.
- "Я ему: ваше, мол, высокопревосходительство, барин - так мол и так... А они, етта, - да..."
- "Никакого внимания..."
- "И барчонок-то ефтат: от полу не видать... И - прости прегрешения наши, о, Господи! - белогубый щенок и сопляк".
- "Не баре, а просто хамлеты..."
Так сам себе под нос Семеныч; и - опять головой под подушку; часы протекали медлительно; розоватенькие облачка, зрея солнечным блеском, высоко побежали над зреющей блеском Невой... А одеялом нагретый Семеныч все-то он бормотал, все-то он тосковал:
- "Не баре, а... химики..."
И как бацнула там, как там грохнула коридорная дверь: не воры ли?.. Авгиева-купца обокрали, Агниева-купца обокрали.
Приходили резать и молдаванина Хаху.
Сбросивши с себя одеяло, выставил он испариной покрытую голову; наскоро вставив ноги в кальсоны, он с суетливо обиженным видом и с жующею челюстью выпрыгнул из разогретой постели и босыми ногами прошлепал в полное тайны пространство: в чернеющий коридор.
И - что же?
Щелкнула там задвижка у... ватер-клозета: его высокопревосходительство, Аполлон Аполлонович, барин, с зажженною свечкою оттуда изволил прошествовать, - в спальню.
Синее уж серело в коридоре пространство, и светились прочие комнаты; и искрились хрустали: половина восьмого; пес-бульдожка чесался и лапою цапал ошейник, и мордой оскаленной, тигровой, спину свою доставал.
- "Господи, Господи!"
- "Авгиева-купца обокрали!.. Агниева-купца обокрали!.. Хаху провизора резали!.."
Бешено просверкали лучи по хрустальному, звонкому, по голубому по небу.
Сбросивши с себя брючки, Аполлон Аполлонович Аблеухов мешковато запутался в малиновых кистях, облекаясь в стеганый, полупротертый халатик мышиного цвета, выставляя из ярко-малиновых отворотов непробритый свой подбородок (впрочем, вчера еще гладкий), весь истыканный иглистой и густой, совершенно белой щетиной, будто за ночь выпавшим инеем, оттеняющим и темные глазные провалы, и провалы под скулами, которые - от себя мы заметим сильно поувеличились за ночь.
Он сидел, раскрыв рот, с распахнутой волосатою грудью у себя на постели, продолжительно втягивал и прерывисто выдыхал в легкие не проникающий воздух; поминутно щупал свой пульс и глядел на часы.
Видно, он мучился неразрешенной икотой.
И нисколько не думая о серии тревожнейших телеграмм, мчащихся к нему отовсюду, ни о том, что ответственный пост от него ускользает навеки, ни даже! - об Анне Петровне, - вероятно, он думал о том, о чем думалось перед раскрытой коробочкой черноватых лепешек.
То есть - он думал, что икота, толчки, перебои и стеснительное дыхание (жажда пить воздух); вызывающие, как всегда, колотье и легкое щекотанье ладоней, у него случаются не от сердца, а - от развития газов.
О подвывающей левой руке и стреляющем левом плече все это время он старался не думать.
- "Знаете ли? Да это просто желудок!"
Так однажды старался ему объяснить камергер Сапожков, восьмидесятилетний старик, недавно скончавшийся от сердечной ангины.
- "Газы, знаете ли, распирают желудок: и грудобрюшная преграда сжимается... Оттого и толчки, и икота... Это все развитие газов..."
Как-то раз, недавно, в Сенате Аполлон Аполлонович, разбирая доклад, посинел, захрипел и был выведен; на настойчивое приставание обратиться к врачу он им всем объяснял:
