Андрей Белый - Петербург
Нет - время.
Видывали ли вы уже впадающих в детство, но вое еще знаменитых мужей стариков, которые полстолетия отражали стойко удары - белокудрых (чаще же лысых) и в железо борьбы закованных предводителей?
Я видел их.
В собраниях, в заседаниях, на конгрессах они взлезали на кафедру в белоснежных крахмалах и лоснящихся своих фраках с надставными плечами; сутуловатые старики с отвисающими челюстями, со вставными зубами, беззубые - - видел я
- продолжали еще по привычке ударять по сердцам, на кафедре овладевая собою.
И я видел их на дому.
Со слабоумною суетою шепоточком мне в ухо кидая больные, тупые остроты, в сопровождении нахлебников, они влачилися в кабинет и слюняво там хвастались полочкой собрания сочинений, переплетенных в сафьян, которую и я когда-то почитывал, которою угощали они и меня, и себя.
Мне грустно!
Ровно в десять часов раздавался звонок: отпирал не Семеныч; кто-то там проходил - в комнату Николая Алоллоновича; там сидел, там оставил записку.
Я ЗНАЮ, ЧТО ДЕЛАЮ
Ровно в десять часов Аполлон Аполлонович откушал кофей в столовой.
В столовую он, как мы знаем, вбегал - ледяной, строгий, выбритый, распространяя запах одеколона и соразмеряя кофе с хронометром; и царапая туфлями пол, к кофею он приволокся в халате сегодня: ненадушенный, невыбритый.
От половины девятого до десяти часов пополуночи он просидел, запершись.
На корреспонденцию не взглянул, на приветствия слуг, вопреки обычаю, не ответил; а когда слюнявая морда бульдога ему легла на колени, то ритмически шамкавший рот
Зовет меня мой Дельвиг милый, Товарищ юности живой, Товарищ юности унылой -15
- то ритмически шамкавший рот поперхнулся лишь кофеем:
- "Э... послушайте: уберите-ка пса..."
Пощипывая и кроша французскую булочку, окаменевающими глазами уставлялся в черную, кофейную гущу.
В половине двенадцатого Аполлон Аполлонович, будто вспомнивши что-то, засуетился, заерзал; беспокойно глазами забегал он, напоминая серую мышь; вскочил, - и бисерными шажками, дрожа, припустился в кабинетную комнату, обнаруживши под распахнутой полой халата полузастегнутые кальсоны.
В кабинетную комнату вскоре заглянул и лакей, чтоб напомнить, что поданы лошади; заглянул - и как вкопанный остановился он на пороге.
С изумлением рассматривал он, как от полочки к полочке по бархатистым, всюду тут разостланным коврикам Аполлон Аполлонович перекатывал тяжелую кабинетную лесенку, - охая, кряхтя, спотыкаясь, потея, - и как он взбирался по лесенке, как с опасностью для собственной жизни он, вскарабкавшись, на томах пальцем пробовал пыль; увидавши лакея, Аполлон Аполлонович пожевал брезгливо губами, ничего не ответил на упоминанье о выезде.
Хлопая переплетом по полке, он потребовал тряпок.
Два лакея принесли ему тряпок; тряпки эти пришлось ему передать на полотерной вверх приподнятой щетке (он наверх к себе не пустил никого, да и сам не спустился); два лакея взяли по стеариновой свечке; два лакея стали по обе стороны лесенки с вверх протянутой окаменевшей рукою.
- "Поднимите-ка свет... Да не так... И не эдак... Э, да - выше же: еще повыше..."
К этому времени из-за заневских строений повы-клубились клочкастые облака, понавалились хмурые войлоковидные клубы их; бил в стекла ветер; в зеленоватой, нахмуренной комнате господствовал полусумрак; выл ветер; и повыше, повыше тянулися две стеариновых свечки по обе стороны лесенки, убегающей к потолку; там из пыльного облака, из-под самого потолка копошилися полы мышиного цвета и болтались малиноватые кисти.
- "Ваше всоковство!"
- "Ваше ли дело?.."
- "Изволите себя утруждать..."
- "Помилуйте... Где это видано..."
Аполлон Аполлонович Аблеухов, действительный тайный советник, там из облака пыли и вовсе не мог их расслышать: какое там! Позабыв все на свете, тряпкою обтирал корешки, ожесточенно похлопывал он томами по перекладинам лесенки; и - под конец расчихался:
- "Пыль, пыль, пыль..."
- "Ишь-ты... Ишь-ты!.."
- "А ну-ка я... тряпкою: так-с, так-с, так-с..."
- "Очень хорошо-с!..."
И кидался на пыль с грязной тряпкой в руке.
Был тревожный треск телефона: трезвонило Учреждение; но из желтого дома ответили на тревожный треск телефона:
- "Его высокопревосходительство?.. Да... Изволят откушивать кофе... Доложим... Да... Лошади поданы..."
И вторично трещал телефон; на вторичный треск телефона вторично ответили:
- "Да... да... Все еще сидят за столом... Да уж мы доложили... Доложим... Лошади поданы..."
Ответили и на третий, уже негодующий треск:
- "Никак нет-с!"
- "Занимаются разборкою книг..."
- "Лошади?"
- "Поданы..."
Лошади, постояв, отправились на конюшню; кучер сплюнул: выругаться он не посмел...
- "Протру-ка я!"
- "Аи, аи, аи!.. Не угодно ли видеть?"
- "Апчхи..."
И дрожащие желтые руки, вооруженные томами, колотились по полке.
В передней продребезжали звонки: продребезжали прерывисто; проговорило молчание между двумя толчками звонков; напоминанием молчание это напоминанием о чем-то забытом, родном - пролетело пространство лакированных комнат; и - не-прошенно вошло в кабинет; старое, старое - тут стояло; и подымалось по лесенке.
Ухо выставилось из пыли, голова повернулась:
- "Слышите?.. Слушайте..."
Мало ли кто мог быть?
Оказаться мог: тот - Николай Аполлонович, ужаснейший негодяй, беспутник, лгунишка; оказаться мог: этот - Герман Германович, с бумагами; или там - Котоши-Котошинский; или, пожалуй, граф Нольден: оказаться, впрочем, могла - ме-ме-ме - и Анна Петровна...
Дзанкнуло.
- "Неужели не слышите?"
- "Ваше высокопревосходительство, как не слышать: там отворят, небось..."
На дребезжание лишь теперь отозвались лакеи; каменея, они еще продолжали светить.
Только бродивший по коридору Семеныч (все-то он бормотал, все-то он тосковал), перечисляющий скуки ради направления в шифоньере принадлежностей барского туалета: - "Северо-восток: черные галстухи и белые галстухи... Воротнички, манжеты - восток... Часы - север" - только бродивший по коридору Семеныч (все-то он бормотал, все-то он тосковал), только он насторожился, встревожился, протянул свое ухо по направлению к дребезжавшему звуку; затопотал в кабинет.
Боевой, верный конь отзывается так на звук рога:
- "Я осмелюсь заметить: звонят..."
Не отзывались лакеи.
Каждый вытянул свою свечку - под потолок; из-под самого потолка, с верхушечки лестницы, голая голова просунулась в пыльных клубах; отозвался надтреснутый, разволнованный голос:
- "Да! И я тоже слышал".
Аполлон Аполлонович, оторвавшийся от толстого, переплетенного тома, он один отозвался:
- "Да, да, да..."
- "Знаете ли..."
- "Звонят... звонки..."
Невыразимое тут, но обоим что-то понятное, знать они учуяли оба, потому что вздрогнули - оба: "торопитесь - бегите - спешите!.."
- "Это барыня..."
- "Это - Анна Петровна!"
Торопитесь, бегите, спешите: дребезжало опять!
Тут лакеи поставили свечки и протопали в темнеющий коридор (первый протопал Семеныч). Из-под самого потолка в зеленоватом освещении петербургского утра Аполлон Аполлонович Аблеухов - серая мышиная куча беспокойно заерзал глазами; задыхаясь, кое-как стал сползать, покряхтывая, привалившися к перекладинам лестницы волосатою грудью, плечом и щетинистым подбородком; сполз - да как пустится мелкою дробью по направлению к лестнице с грязною подтиральной тряпкой в руке да с распахнутой полой халата, протянувшейся в воздухе фантастическим косяком. Вот споткнулся, вот стал, задышал и пальцем нащупывал пульс.
А по лестнице подымался уже господин с пушистыми бакенбардами, в наглухо застегнутом вицмундире с обтянутой талией, в ослепительно белых манжетах, с аннинскою звездой на груди, почтительно предводимый Семенычем; на подносике, чуть дрожащем в руках старика, лежала глянцевитая визитная карточка с дворянской короной.
Аполлон Аполлонович с запахнутой полой халата, суетливо выглядывал из-за статуи Ниобеи на сановитого, пушистого старика.
Право же, походил он на мышь.
БУДЕШЬ ТЫ, КАК БЕЗУМНЫЙ
Петербург - это сон.
Коли ты во сне бывал в Петербурге, ты без сомнения знаешь тяжеловесный подъезд: там дубовые двери с зеркальными стеклами; стекла эти прохожие видят; но за стеклами этими никогда не бывают они.
Тяжкоглавая медная булава разблисталась беззвучно из-за зеркала стекол тех.
Там - покатое, восьмидесятилетнее плечо: оно снится годами тем случайным прохожим, для которых все - сон и которые - сон; на покатое это плечо восьмидеся-тилетнего старика падает и темная треуголка; восьмидесятилетний швейцар так же ярко блистает оттуда и серебряным галуном, напоминая служителя из бюро похоронных процессий при отправлении службы.
Так бывает всегда.
Тяжелая медноглавая булава мирно покоится на восьмидесятилетнем плече швейцара; и увенчанный треуголкой швейцар засыпает года над "Биржевкою". Потом встанет швейцар и распахнет дверь. Днем ли, утром ли, под вечер ли ты пройдешься мимо дубовой той двери - днем, утром, под вечер ты увидишь и медную булаву; ты увидишь галун; ты увидишь - темную треуголку.
