Заповедное изведанное - Дмитрий Владимирович Чёрный
8
правда, пятницу он чаще прогуливал, либо же («только ради тебя») проводил в своё удовольствие, в отсутствие «верхних людей» со второго этажа.
Историк позвонил мне домой в пятницу днём грозно и беспрекословно:
– Ты мне что за гарнитур генеральши Поповой подсунул? Ящик в комод не влезает.
– Какой?
– Нижний, третий.
– Их надо попробовать поменять – может, просто не тот, а они не одинаковые, нижний, вроде, самый большой был…
– Пробовал, ни один туда не входит. Давай, шагай сюда если не занят, сам разберёшься. Жду!
бросив в сумку рубанок с напильником и дописав новость с комментарием в компе, я двинулся к Цветному Каретными переулками. проходя то от Газетного через Трубную, то от Каретного напрямки мимо метро через Цветной бульвар к флигелю-собутыльнику, я всегда удивлялся удобству расположения судьбою, так сказать, наших рабочих мест. путь с Газетного занимал пятнадцать минут, из дому – десять. в этот раз весна уже честно развязла окружающий мир, поэтому желание Лёхи ухватиться за мебельную твердь в ней было мне понятным. и ещё это поторапливание: как же, непорядок! несобираемость гештальта, глубокоуважаемого шкафа, когнитивный диссонанс…
открыв мягкую дверь я обнаружил Историка не суетящимся у мебели, как предполагал, а за своим столом в типичном чиновном спокойствии и с типичным приветствием-цитатой. медленный поворот лица от окна к двери напротив, «лановой» взгляд исподлобья, за грозностью которого кроется дружелюбие:
– Ввваляй!
хотя, никто тут не спрашивает «разрешите войти». комод Минлосов Лёха уже вдвинул как бы за спину Кузнецову, своему покойному визави. в каком-то смысле комод красным интерфейсом стал заменять поэта. и нижняя челюсть интерфейса, невидимая, ниже линии стола – осталась на четверть торчащей. я вытащил ящик, поиграл в комбинаторику, но не лучше Историка в этом преуспел. тогда, продолжая спорить привычно об актуальной политике, презираемой Лёхой, – прошёлся рубанком по верху и по боковинам стенок ящика. свежая стружка упала на древний, советский линолеум. запахло приятно – это не ДСП, цельная деревяшка, ещё пахнущая своей прошловековой молодостью, а не бабушкиными нарядами.
подрихтовал напильником и – решительно, как в ненавистное Лёхе женское, вдвинул. ящик уступил пару сантиметров, но теперь застрял так, что вытаскивать, казалось, это уже ломать.
– Можно, конечно, и дальше так обтёсывать, подгонять, но вряд ли он после этого станет свободно открываться, скорее, застрянет в состоянии «закрыто» и придётся фомкой…
– Да ладно, брось уж как есть, главное, чтоб проходить к окну не мешал. Рука влезает – и ладно. Буду папки туда класть, потоньше.
мы обкурили, – он сигаретой, я сигариллой, – сидя визави, это дело: действительно, мистика мебели не поддавалась никакой рациональной трактовке. полтергейст? ящик, безусловно, от этого комода – ничего похожего по габаритам не было ни дома у Минлосов, ни на помойке за окном их кухни, точнее, за бабушкиным окном. разбухнуть под редким снежком по пути с Чистых прудов на Цветной – он на несколько своих размеров не мог бы. да и сие было бы как-то заметно. но действительно ящик был побольше своих братьев, хотя внутри комода ничто этой гипретрофии конструктивно не соответствовало. такое ощущение, что переночевав тут в несобранном состоянии, комод развивался своими частями по-разному, с разной скоростью – вынутый из привычного лона ящик перерос прежние масштабы. причём, во всех направлениях, не только вширь. втискивать его теперь в прежние рамки было действительно как-то дико и грубо – но не выбрасывать же его вовсе? я позвонил со стационарного командного телефона Лёхи Филиппу – для чистоты исследования. никаких запасных или иных ящиков, конечно, не было. разговор завершился шутками.
бунт ящика мог означать либо гнвное воздействие духа православного, имеющего на эту комнату больше исторических прав, Поликарпыча на непривычную ему, тоже православную, но при этом этнически арийско-еврейскую обстановку, либо же молекулярное восстание, сопромат впитавшей ненависть к Сталину обстановки бабушки Робертовича – против стен, уже дарственно увешанных мной плакатами сталинской эпохи (увы, на Газетном они не прижились – евроремонт не удержал булавок), прокуренных сталинистами, а до нас антисемитами. ящик фаллически торчал из шкафа, эпатажно и твёрдо, как вызов то ли самого Кузнецова (точно с его месторасположения в кабинете), то ли еврейско-семейного комода. впрочем, если сидеть к нему спиной – этот вызов не виден и входящим.
под привычные пессимистические бормотания Историка о том, что старая гвардия и тут, и в КПРФ, и вообще шире, не спешит выпускать вожжи, что без партии ленинского типа мы не сдвинем страну в сторону восстановления СССР ни на дюйм, я осваивался на месте Поликарпыча. Лёха легко вместе с неизбывной своей тоской беспартийного верного сталинца даровал надежды на инкорпорирование в НС, тем более поэзия – моё, а ещё такой удачный тут дебют, – вот только редко когда они оправдывались, надежды Историка… некому эту, и после смерти Кузнецова продолжающую расти гору рукописей и стихоброшюрок разбирать не хочется, лишь изредка за дело сие берётся Буратинко. выпуская из носу конусы густого дыма, я озирал и чиновного Лёху в джемпере при галстухе неизменном за рабочим местом в окружении подобающей мебели, и как бы тщету всего дряхлого людского сообщества, что расположилось выше этой территории. словно это Поликарпыч из-за моей спины, из комода выглядывал, не имея возможности тут ничего изменить, даже вот ящик вправить. в перевёрнутом виде комод, кстати, напоминал бы силуэт человека в капюшонистой куртке.
в остальном кабинет Лёхин принял облик вполне столичный, штабной и библиотечный: наследственная книжная полка по левую руку Историка, доставшаяся от кожиновской любовницы, выросла на два этажа, а вниз, впервые открыв при мне шкафчик, мы подселили данные Филиппом как бы в нагрузку нам за совностльгию три бутылки. правее стоял холодильник, но там хранились какие-то всеобщие или наоборот неприкосновенные продукты «верхних». в него мы не решились поставить бутылку «Русской водки» (именно с таким названием и типично шершавой бумажкой этикеткой) казахского розлива с пластиковой крышкой 1981-го года, «Боржоми» тех же лет, с кривой этикеткой проржавевшей крышкой, но неулетучившимся газом, и типично советский коньяк о трёх звёздах без названия, но с датой тоже доперестроечной. поставили вроде как в музей – откуда они попали в руки Минлоса, история умолчала. не исключено, что бабушкина заначка на самый чёрный день – валюта, выучка века…
ещё раз довольно взглянул на обставленный мной кабинет: на плакат со Сталиным и Ворошиловым, принимающими на мавзолее футуристически-фотоколлажный, но при этом и реальный танковый парад, на милого историку Дзержинского, напоминающего с рукой в кармане шинели (на курке Маузера?) о бдительности, на сталинскую краснокрылую авиацию –
