Через розовые очки - Нина Матвеевна Соротокина
А потом пришла свобода, пришло счастье, до которого не мыслилось дожить. Ведь как думалось‑то? Все поколение считало, что нас спасет слово правды. Как только люди обнародуют то, о чем многие годы трепались на кухне, так тут же темницы рухнут и свобода… тра–та–та–та–та, тра–та–та–та.
Но все пошло вкось. Неужели этот бородатый еврей все‑таки прав, и все решает экономика? Виктор Игоревич не хотел додумывать, правильно это или туфта. И поговорить толком было не с кем. Теперь все в одиночку смотрели телевизор, потом перекрикивались по телефону, обсуждая последние новости, и опять бежали к экрану.
Потом жизнь как‑то чересчур стремительно сжалась в пружину. Виктор Игоревич не успел отследить подробности. Товары вдруг дико и неправдоподобно вздорожали. Все накопленное пошло прахом. Появились очень богатые люди. Кто они — ожившие мамонты или новый вид жизни, гнилостные бактерии, выросшие на питательной свалке? В институте пыльной завесой повисло слово "конверсия". Стали закрываться темы, пошли дурацкие разговоры, что научные лаборатории будут заниматься… сборкой компьютеров, или лужением чайников, или приборов для устранения перхоти. Виктор Игоревич еще не осознавал размер беды. Связей в научном мире было накоплено много, оставалось ощущение, что достаточно только позвонить, договориться, и ты будешь востребован. Но время физиков, лириков и чистой романтики безвозвратно ушло. Виктор Игоревич был соавтором множества статей, но из длинного списка авторов выбирали и звали куда‑то — в дело, не его — завлаба, а неприметного младшего сотрудника, и тот поспешно со всем семейством перебирался в штат Алабама или в Германию, или в Париж — словом, туда.
Виктор Игоревич объяснял свои просчеты отсутствием деловой хватки, но ведь раньше была! А между тем лабораторию прикрыли. Его не уволили за ненадобностью, а перевели в другой отдел старшим научным. Зарплату положили, не скажешь — нищенскую, потому что по самым скромным подсчетам нищий должен получать в месяц значительно больше, чем он, доктор наук. Что еще сказать? Облысел, как‑то вдруг весь пропылился. На работу ходил два раза в месяц, получал свои жалкие рубли. Институтское начальство пропадало за границей, наводило какие‑то мосты, оформляло контракты, а в отделе жизнь текла в полном соответствии со старой социалистической формулой — вы не платите, мы не работаем. Два раза в неделю Виктор Игоревич ходил в библиотеку, а прочие дни проводил дома. Часами сидел за письменным столом над чистым листом бумаги, а если Марина входила в комнату, он вздрагивал и начинал быстро писать, прикрывая, словно школьник, ладошкой свои жалкие формулы. Это от жены‑то! А может и не формулы он писал, а мемуары, подводил итог своей опустевшей вдруг жизни.
Но надо было как‑то обживать новый сюжет. Не бывает в жизни все плохо, в это трудное время взгляд его отдыхал на дочери. Хорошая получилась девочка. Не красавица, но с лица воду не пить, зато умница, ласковая, и еще самоуглубленная, умела думать и принимать решение. В университет поступила без намека на блат, успешно сдала первую сессию, вторую.
И тут случилась неожиданность. Ни с кем не посоветовавшись, Варя бросила биофак и поступила в Академию управления где‑то в Выхине, стала заниматься финансами и бухгалтерским учетом. Родители принялись охать и ахать, мол, как ты могла, но скоро стихли, молодежь сейчас своим умом живет. А Варя, между тем, параллельно определилась на двухгодичные курсы английского, потом на курсы вождения, и еще стала заниматься аэробикой и теннисом. Все ведь это денег стоит. У родителей, однако, не просила, значит, зарабатывала. Где, когда, если весь день в учебе? Случалось, что не ночевала дома. Где была? Ночевала у подруги в Выхине, там Академия рядом, очень удобно. Марина говорила мужу: "Оставь Варьку в покое, не приставай с расспросами. Она и так от усталости чуть на ногах стоит". Он и не приставал.
В какой‑то день родители узнали, что Варя работает в банке. Бабушка Наталья Мироновна обрадовалась: "Отродясь у нас в семье банкиров не было. Но сейчас, говорят, хорошо своего человека в банке иметь. Вклады целее будут". Варя ответила : "Твои сбережения мой банк не примет. Мы не работаем с нищими". Конечно, Виктор Игоревич вспылил: "Как ты смеешь так разговаривать с бабушкой?" Но жена не дала ссоре разгореться: " Да будет вам, Варька просто шутит". И ладно, пусть. По своему дочь права, она имеет право шутить, потому что ни от кого не зависит. И потом, никому в доме она не досаждает, всегда вежливая, деловая, аккуратная.
Когда случилось Виктору Игоревичу подслушать некий разговор? Может, месяц назад, а может, год. Время для него сейчас медленно поспешало, не торопилось. Впрочем, можно вспомнить. Это произошло в тот день, когда Черномырдина из премьеров поперли. Помнится, Виктор Игоревич тогда огорчился. Черномырдин — мужик деловой, а на ниве русской словесности у него вообще нет конкурентов. Все идет вкривь и вкось, а премьер–министр вдруг и развеселит. Тут еще вылезла на первый план учельница в синей кофте с кофейным пятном. Ну… там, где бесконечное застирывание. Он видеть не мог эту трудолюбивую учительницу, важность ее в оценке стирального порошка была непереносима. Он поспешил выключить телевизор и услышал, как в соседней комнате Марина испуганно спрашивает дочь :
— Откуда у тебя эти часы?
Невиннейший, кажется, вопрос, что же так пугаться, с чего у Марины голос дрожит, вот–вот взовьется криком. Он, помнится, еще подумал тогда, что она привязалась к Варьке? Хочет, чтобы ее дочь тоже что‑то "бесконечно застирывала"?
— Купила.
— А это?…
— Стразы. Камни такие — искусственные, — голос дочери тоже набирал высоту. — Ну что ты на меня так смотришь? Я тебе тысячу раз объясняла, что о человеке в банке судят по трем вещам : обуви, сумке и часам. А это хорошая швейцарская фирма. И сейчас принято украшать часы стразами. На бриллианты я еще не заработала.
Ему бы пойти в другую комнату и посмотреть, уже что‑что, а стекляшки от бриллиантов он бы отличил. Не пошел, опять стал слушать, чем хорош Кириенко. Пусть женщины сами разбираются.
Но наступил день, когда Игорь Сергеевич дольше обычного задержал на дочери взгляд и остолбенел вдруг. Он не узнал
