Алексей Писемский - Люди сороковых годов
- "Мужики, говорит, все нынешние писатели, необразованные все, говорит, худородные!.." Знаешь, это его выражение... Я, признаться сказать, поведал ему, что и ты пишешь, сочинителем хочешь быть!
- Что же он? - спросил Вихров, немного покраснев в лице.
- Да ничего особенного не говорил, смеется только; разные этакие остроты свои говорит.
- Какие же именно, скажи, пожалуйста!
- Ну да, знаешь вот эту эпиграмму, что Лев Пушкин[87], кажется, написал, что какой вот стихотворец был? "А сколько ему лет?" - спрашивал Феб. - "Ему пятнадцать лет", - Эрато отвечает. - "Пятнадцать только лет, не более того, - так розгами его!"
- Какие ж мне к черту пятнадцать лет? - воскликнул Вихров.
- Ну да поди ты, а ему ты все еще, видно, мальчиком представляешься.
В Петров день друзья наши действительно поехали в Семеновское, которое показалось Вихрову совершенно таким же, как и было, только постарело еще больше, и некоторые строения его почти совершенно развалились. Так же их на крыльце встретили любимцы Александра Иваныча, только несколько понаряднее одетые. Сам он, в той же, кажется, черкеске и в синеньких брючках с позументовыми лампасами, сидел на точи же месте у окна и курил длинную трубку. Беседовал с ним на этот раз уж не один священник, а целый причет, и, сверх того, был тут же и Добров, который Вихрову ужасно обрадовался.
- Ты разве знаком с генералом? - спросил его тот, проходя мимо его.
- Как же, благодетель тоже! - отвечал Добров. - А когда я пил, так и приятели мы между собой были.
- Гордый сосед, гордый-с! - повторял Александр Иваныч, встречая Вихрова. - Ну и нельзя, впрочем, сочинитель ведь! - прибавил он, обращаясь к Живину и дружески пожимая ему руку.
- Прошу прислушать, однако, - сказал он, усадив гостей. - Ну, святий отче, рассказывайте! - прибавил он, относясь к священнику.
- Несчастие великое посетило наш губернский град, - начал тот каким-то сильно протяжным голосом, - пятого числа показалось пламя на Калужской улице и тем же самым часом на Сергиевской улице, версты полторы от Клушинской отстоящей, так что пожарные недоумевали, где им действовать, пламя пожрало обе сии улицы, многие храмы и монастыри.
- Mon Dieu, mon Dieu![159] - воскликнул Коптин, закатывая вверх свои глаза и как бы живо себе представляя страшную картину разрушения.
- Что же это, поджог? - спросил Живин.
- Надо быть, - отвечал священник, - потому что следующее шестое число вспыхнул пожар уже в местах пяти и везде одновременно, так что жители стали все взволнованы тем: лавки закрылись, хлебники даже перестали хлебы печь, бедные погорелые жители выселялись на поле, около града, на дождь и на ветер, не имея ни пищи, ни одеяния!
- О, mon Dieu, mon Dieu! - повторил еще раз Александр Иваныч, совсем уже закидывая голову назад.
- Но кто же поджигает, если это поджоги? - спросил Вихров.
- Мнение народа сначала было такое, что аки бы гарнизонные солдаты, так как они и до того еще времени воровства много производили и убийство даже делали!.. А после слух в народе прошел, что это поляки, живущие в нашей губернии и злобствующие против России.
- Но позвольте, поляки все известны там наперечет! - возразил Вихров.
- Все известны-с, - отвечал священник, - и прямо так говорили многие, что к одному из них, весьма почтенному лицу, приезжал ксендз и увещевал свою паству, чтобы она камня на камне в сем граде не оставила!
- Да зачем же именно в этом граде? - спросил Вихров.
- Так как град сей знаменит многими избиениями поляков.
- Прекрасно-с, но кто же слышал, что ксендз именно таким образом увещевал? - спросил опять Вихров.
- Сего лица захваченные мальчик и горничная, - отвечал священник.
- Стало быть и следствие уже об этом идет? - спросил Живин.
- Строжайшее. Сие почтенное лицо, также и семейство его уже посажены в острог, так как от господина губернатора стало требовать того дворянство, а также небезопасно было оставлять их в доме и от простого народу, ибо чернь была крайне раздражена и могла бы их живых растерзать на части.
- Но, извините меня, - перебил Вихров священника, - все это только варварство наше показывает; дворянство наше, я знаю, что это такое, вероятно, два-три крикуна сказали, а остальные все сейчас за ним пошли; наш народ тоже: это зверь разъяренный, его на кого хочешь напусти.
- Нет-с, - возразил священник, - это не то, чтобы мысль или мнение одного человека была, а так как-то в душе каждый как бы подумал, что поляки это делают!
- Но вы сами согласитесь, что нельзя же по одному ощущению, хоть бы оно даже и массе принадлежало, кидать людей в темницу, с семейством, в числе которых, вероятно, есть и женщины.
- Дщерь его главным образом и подозревают, - объяснил священник, - и когда теперича ее на допрос поведут по улицам, то народ каменьями и грязью в нее кидает и солдаты еле скрывают ее.
- Это еще большее варварство - кидать в женщину грязью, неизвестно еще, виновную ли; и отчего же начальство в карете ее не возит, чтобы не предавать ее, по крайней мере, публичному поруганию? Все это, опять повторяю, показывает одну только страшную дикость нравов, - горячился Вихров.
Александр Иваныч, с начала еще этого разговора вставший и все ходивший по комнате и несколько уже раз подходивший к закуске и выпивавший по своей четверть-рюмочке, на последних словах Павла вдруг остановился перед ним и, сложив руки на груди, начал с дрожащими от гнева губами:
- Как же вы, милостивый государь, будучи русским, будучи туземцем здешним, позволяете себе говорить, что это варварство, когда какого-то там негодяя и его дочеренку посадили в острог, а это не варварство, что господа поляки выжгли весь ваш родной город?
- Но это, Александр Иваныч, надобно еще доказать, что они выжгли! возразил несколько сконфуженный Вихров.
- Доказано-с это!.. Доказано! - кричал Александр Иваныч. - Горничная их, мальчишка их показывали, что ксендз их заставлял жечь! Чего ж вам еще больше, каких доказательств еще надобно русскому?
- Русский ли бы я был или не русский, по мне всегда и всего важнее правда! - возразил Вихров, весьма недовольный этим затеявшимся спором.
- А, вот он, университет! Вот он, я вижу, сидит в этих словах! - кричал Александр Иваныч. - Это гуманность наша, наш космополитизм, которому все равно, свой или чужой очаг. Поляки, сударь, вторгались всегда в нашу историю: заводилась ли крамола в царском роде - они тут; шел ли неприятель страшный, грозный, потрясавший все основы народного здания нашего, - они в передних рядах у него были.
- Ну, и от нас им, Александр Иваныч, доставалось порядком, - заметил с улыбкою Павел.
- Да вы-то не смеете этого говорить, понимаете вы. Ваш университет поэтому, внушивший вам такие понятия, предатель! И вы предатель, не правительства вашего, вы хуже того, вы предатель всего русского народа, вы изменник всем нашим инстинктам народным.
- Ну нет, Александр Иваныч, - воскликнул в свою очередь Вихров, вставая тоже со своего стула, - я гораздо больше вашего русский, во мне гораздо больше инстинктов русских, чем в вас, уж по одному тому, что вы, по вашему воспитанию, совершенный француз.
- Я докажу вам, милостивый государь, и сегодня же докажу, какой я француз, - кричал Коптин и вслед за тем подбежал к иконе, ударил себя в грудь и воскликнул: - Царица небесная! Накажи вот этого господина за то, что он меня нерусским называет! - говорил он, указывая на Вихрова, и потом, видимо, утомившись, утер себе лоб и убежал к себе в спальню, все, однако, с азартом повторяя. - Я нерусский, я француз!
Вихров, в свою очередь, тоже сильно рассердился.
- Черт знает, зачем я приехал сюда! - говорил он, с волнением ходя по комнате.
- Да вы не беспокойтесь! Он со всеми так спорит, - успокаивал его священник.
- И со мною часто это бывало, - подхватил Живин, давно уже мучившийся, что завез приятеля в такие гости.
- В голове у него, видно, шпилька сидит порядочная; чай, с утра начал прикладываться, - заметил Добров.
- С вечера еще вчерашнего, - прибавил к этому священник на эти слова.
Александр Иванович снова вышел из своего кабинета.
- Я вам покажу сегодня, какой я нерусский, - проговорил он Вихрову, но уж не столько гневно, сколько с лукавою улыбкою. Вскоре за тем последовал обед; любимцы-лакеи Александра Ивановича были все сильно выпивши. Сели за стол: сам генерал на первом месте, потом Вихров и Живин и все духовенство, и даже Добров.
Александр Иванович тотчас обратился к нему.
- Отчего ты, отверженец, водки не выпил?
- Не пью, ваше превосходительство, два года, третий, - отвечал Добров, по обыкновению вставая на ноги.
- Ну, а у меня ты должен выпить, должен, - сказал Александр Иванович.
- Не пью, ваше превосходительство, - повторил Добров, несколько изменившись в лице.
- Я этого не знаю: пьешь ли ты или нет, а у меня ты должен выпить, говорил свое Александр Иванович.
