Анна Книппер - Милая, обожаемая моя Анна Васильевна
Мне сейчас кажется, что у Анны Васильевны был постоянный помощник и будто бы звали его Витька; он, по-моему, и присутствует на фотографии, сделанной однажды в мастерской. Но совершенно твердо мне вспоминается другой ее помощник, которого, к моему удивлению, звали, как и меня, тоже Илья тогда это имя было достаточно редким. В бутафорскую он ходил совершенно добровольно, так как был художником-исполнителем. Помогал он тете Ане с покраской каких-нибудь подсохших поделок, с подготовкой деревянных конструкций и т.д. Он также присутствует на упомянутой фотографии. Илья был веселый молодой парень, несколько подавлявший меня своим напором, постоянными междометиями, какими-то необязательно связанными с конкретным моментом хохмами, вроде "люблю повеселиться - немножечко пожрать". Но это не мешало ему быть добрым, открытым человеком, очень помогавшим Анне Васильевне, и она его любила. Больше я, пожалуй, и не припомню в театре людей, которые бы достаточно часто появлялись у тети Ани. Да и кому была охота забираться в грязноватый подвал с лабиринтами подсобок, где работала для многих не очень-то понятная женщина, появившаяся явно "оттуда"!
В самом начале моей рыбинской жизни у меня кратковременно возник приятель из среды театральных детей. Единственное, чем эта мимолетная дружба мне памятна, - попыткой воспользоваться системой вездесущих льгот, учредив в ней свою собственную ступень: дети театральных работников. Так, например, однажды мы явились в кинотеатр, важно представились и, по-видимому, преуспели, потому что бесплатно посмотрели что-то, уж не "Золотой ключик" ли. Вдохновленные удачей, мы отправились в кукольный театр, и - опять успех! Здесь мы были уже посмелей и оттачивали некоторые детали ведения переговоров с администрацией - ее представителем была или ошеломленная нашей наглостью билетерша, или в лучшем случае кто-то повыше. Словом, идея показалась нам, безусловно, выигрышной, заслуживающей дальнейшей разработки и повсеместного внедрения.
Через несколько дней тетя Аня со смехом поинтересовалась результатами наших инспекционных походов по pыбинской культуре. Смущен я был чрезвычайно - фокус был хорош, покуда работа шла "под крышей", каковой для меня являлась тетя Аня. Однако выяснилось, что крыша отсутствовала и зрителям прекрасно были видны все ухищрения фокусника, так как и в кукольном, и в кинотеатре мы имели дело с людьми, достаточно знавшими наших патронов.
Из рыбинских друзей Анны Васильевны наиболее близким ей человеком была Нина Владимировна Иванова, сотрудничавшая в местном краеведческом музее. Жила она на ул. Гоголя, в том ее престижном квартале, который был зажат между ул. Ленина и Волжской набережной. Дом был из приличных - этажей в 4-5, задуманный когда-то как доходный, но к тому времени, о котором мы сейчас говорим, слово "доходы" если и имело смысл применительно к этому и многим другим домам, то только потому, что жили в них полудоходяги. Нет, эти люди были отнюдь не на шаг от голодной смерти, хотя изобилием продуктов Рыбинск и тогда не блистал, а добыча пропитания была, бесспорно, проблемой номер один, однако общий стиль и содержание их жизни уже не были - как бы хотелось сказать "еще не были"! - вполне человеческими. Не многим удавалось в этих условиях сохранить следы человечности, и одним из таких обитателей города Рыбинска той поры и была Нина Владимировна.
История Нины Владимировны мне неизвестна: как очутилась в Рыбинске эта интеллигентная женщина, явно хорошо образованная, без следа типичного для приволжских мест акцента, - это для меня тайна. Было ли это следом построения череды победивших, развитых и других "социализмов" или же отблеском утраченной культуры небольших русских городов в прошлом - теперь об этом можно только гадать. Первое предположение не требует особых доказательств: три десятка послереволюционных лет прошли в непрерывном перемешивании народов по огромной империи. В пользу последнего соображения тоже имеются аргументы; в частности, именно Рыбинск, как недавно выяснилось, был родиной замечательной песни "Вставай, страна огромная" и написал ее в 1916 г. Александр Адольфович Боде, преподаватель одной из рыбинских гимназий, человек с филологическим университетским образованием (см. журнал "Столица" No 6 за 1991 г.), так что были и в Рыбинске люди, это раз. Говоря конкретнее о Нине Владимировне, нелишне вспомнить, что у нее в Рыбинске и где-то окрест него были родственники, так что какие-то корни путем ретроспективного анализа все же можно отыскать, но вместе с этим сохранялись также и связи с Ленинградом, куда она время от времени ездила.
Семья Нины Владимировны состояла из нее самой, ее племянника Эрика взрослого и почти лысого мужчины лет тридцати, в гимнастерке и вообще очень комиссарского вида - и Эриковой жены Вали. В родственных окрестностях Нины Владимировны появился и постоянно пребывал Витька, паренек постарше меня лет, наверное, четырнадцати, а и я-то был тогда малохольным бледным ростком одиннадцати-двенадцати годков, так что Витька казался мне почти мужчиной. Он нисколько не возражал против такого к себе отношения и стал первым моим проводником в мир Рыбинска, хотя сам был откуда-то из других мест и жил здесь временно, обучаясь какому-то ремеслу. Однако скоро появился Юрка - сын Шуры, еще одной родственницы Нины Владимировны. Кроме Юрки у Шуры была еще старшая дочь, Лена, но она как-то выпала из поля моего зрения, поскольку резонно чуждалась стаи подростков, в которую я быстро и самозабвенно влился; помню только, что была она русоволосой сероглазой девушкой, причем особенно привлекательной в ней была некая приволжская спокойная прочность.
Вначале меня, привыкшего к московско-ленинградскому выговору, забавляло характерное волжское "оканье" с распевными глагольными и - как раз наоборот - "акающими" окончаниями, подчеркиванье звонкости "г" - "ты чеГО сеГОдня дела-ашь, пОнима-ашь" и т.д. Я точно так же был предметом всеобщих насмешек за свое московское "аканье", меня просили сказать "МАсква, кАза..." и, выслушав, жутко хохотали. Я остро и даже несколько болезненно ощущал неожиданно проявившуюся неуклюжесть своей речи в достаточно фундаментальной и монолитной среде рыбинского маленького народца. К тому же на их стороне были передо мной несомненные преимущества: во-первых, это они жили здесь постоянно, а не я, среди этих приволжских запахов, они знали все совершенно новые для меня тонкости жизни около могучей Волги, они вводили, а могли и не вводить меня в этот мир, так что я чувствовал себя в сильной зависимости от них; во-вторых, мне понравилось звучание этих "а-ашь", и я даже старался внедрить их в свой обиход. Не могу с уверенностью сказать, преуспел ли я в этом ассимиляционном деле, так как сам я себя не слышал, но, думаю, вряд ли - все-таки в глубине души московский говор я смутно ощущал как более красивый и правильный.
Юрке я тоже оказался кстати - товарищ-москвич был, по-видимому, в каком-то смысле козырной картой в политике ребячьих отношений. Этого вполне хватило, чтобы через день после знакомства мы уже не были в состоянии прожить друг без друга и часа. Пересказывать все наши приключения я не буду, так как список их длинен и был бы интересен лишь их непосредственным участникам - что-то вроде любительских фотоснимков. Впрочем, ведь и любительские снимки становятся со временем предметом интереса историков, художников и других роющихся в далеком или недавнем прошлом людей, так что вроде бы и можно было углубиться в них подробнее, но - воздержусь, поскольку не об этом здесь речь, и упомяну о них только лишь в связи с Анной Васильевной. А отношение к ней эти не всегда безопасные игры имели безусловное хотя бы просто потому, что Анна Васильевна была человеком в высшей степени ответственным, а меня сдали под ее надзор. Она даже завела дневник, в котором отмечала ежедневно особенности моего поведения и состояния. Надо сказать, что мой портретец, возникающий при чтении этого документа, не вызывает большого восторга - мне удавалось быть довольно гадким мальчиком, склонным к вранью и уклонению от полезной практической деятельности. Это вызывало у Анны Васильевны вполне мне теперь - но не тогда - понятную тревогу. Задним числом я, конечно, могу толковать о своих, надеюсь, хотя бы частично преодоленных порочных наклонностях как о результате, например, нестабильности моей детской судьбы и связанного с этим отсутствия в самом раннем возрасте надежных нравственных опор; или могу ссылаться, как это делает король в шварцевском "Обыкновенном чуде", на ужасную наследственность, но поделать с прошлым я уже ничего не могу сукиным сыном я был преизрядным.
И тем не менее думаю, что тетя Аня отчасти смотрела на меня так, как испокон веку смотрели люди на юных отпрысков, т.е. как на свое продолжение. Думаю также, что я утолял ее материнскую тоску по сыну, надежда встретиться с которым, что ни день, становилась все призрачнее, пока не была окончательно убита сухой справкой о его посмертной реабилитации (всегда, как только я вспоминаю об этом, я неожиданно для самого себя произношу сквозь зубы "ах сволочи!").
