Анна Книппер - Милая, обожаемая моя Анна Васильевна
Трудности с кормежкой вызвали к жизни среди прочих разговоров два рассказа, в которых было затронуто недавнее совершенно для меня закрытое прошлое тети Ани. Один из них касался отношения Анны Васильевны к Николаю Угоднику и был примерно таким:
"К Николаю Угоднику я всегда предпочитала обращаться только в тех случаях, когда становилось ясно, что больше помощи ждать неоткуда. И вот, как-то иду я со стадом овец и от голода просто падаю. И знаю, что долго мне еще не добраться до места, где можно было бы хоть что-нибудь перехватить. Вот я и говорю тогда: "Николай Угодник, помоги!" Сказала так и пошла дальше. И вдруг гляжу - прямо у дороги два яйца куриных лежат. И откуда, спрашивается: то ли курица сюда чудом каким забрела, то ли кем-то они оставлены - но зачем! Э-э нет, думаю, это не случайно, это мне Николай Угодник помогает. Взяла яйца, съела их, и так у меня на душе повеселело - не столько от еды, сколько от сознания, что я не одна здесь, - что уж дальше я шла просто как на прогулке".
Другой рассказ:
"Работала я однажды на конюшне: убирала, чистила, словом, что поручали, то и делала. А еды, как и всегда, не хватало. Мои напарницы однажды мне и говорят: "Сегодня бульон будем есть". А я уж и забыла, что такое бульон, и подумала: шутят, наверное. "Бери метлу и пойдем мясо для бульона заготавливать", - говорят мне. Пошли, а в конюшне воробьев всегда было полным-полно. Мы их метлами-то и набили полное ведро. Сварили действительно, такого замечательного бульона я раньше как будто бы и не пробовала. Вот ведь, правильно говорят: голод не тетка!"
Осенью я начал учиться в московской школе, а Анна Васильевна переехала в Рыбинск, где ей была подыскана работа в качестве бутафора гордрамтеатра. Я смог побывать у нее в первые же каникулы, т.е. зимой 1948 г. Каникулы были коротки, а я - одержим страстью катания на коньках "Английский спорт", прикрученных веревками и палками к валенкам, так что мои зимние впечатления были просто никакими. На память об этой поездке сохранилась фотография, сделанная на рыбинском рынке: мы с Тюлей стоим перед холщовой раскрашенной декорацией, на которой изображен пароход со спасательными кругами, украшенными надписью "Привет из Рыбинска".
Но зато летом я вкусил рыбинской жизни сполна. К этому времени Анна Васильевна получила жилье, и, надо сказать, неплохое: две комнаты в одноэтажном домике, из одной квартиры и состоявшего. Квартира эта была поделена между работниками театра, и соседствовала с Анной Васильевной семья из трех человек: отец и мать - актеры и дочь, кажется, Наташа - моя ровесница, заносчивая тощая девочка.
Смутно ощущал я, что наша коммунальная жизнь повреждена какими-то антагонизмами, но в чем дело - до того ли мне было! Впрочем, антагонизмы это для коммуналок правило, а не исключение, так что все, как теперь говорят, было нормально. Фамилия соседей была Пинаевы, и это обстоятельство, к моему негодованию, использовалось в шутливых сценках, которые разыгрывались тетей Аней, Тюлей и Ниной Гернет, когда рыбинские проблемы обсуждались в Москве во время тайных наездов туда Анны Васильевны. Обязательно наступал момент, когда кто-нибудь из них кричал грозно: "А ну-ка, пинай, пинай его!" Я требовал прекратить упоминание хотя бы даже и в шутливой, но недружественной интонации имени нашего соседа, которого для себя выбрал за образец мужской красоты: он обладал несравненно прекрасным, каким-то, на мой взгляд, особенно благородным ртом; иногда бывало, что я тайком и совершенно безрезультатно пытался сложить свои мальчишечьи губенки в этот восхищавший меня пинаевский рисунок. Схватки на почве осуждения и защиты Пинаевых случались периодически и приводили всех в наилучшее расположение духа.
Центральная и одна из немногих асфальтированных улиц, на которой находился театр, конечно же, называлась ул. Ленина и тянулась параллельно Волге. Она проходила правым берегом реки в квартале от вытянувшихся вдоль берега пристаней, дебаркадеров, пропитанного дегтем песка, пеньковых мотков, тросов, бочек, складов невесть чего и т.д. - совершенно особого прибрежного мира, к которому город обрывался крутым и высоким вымощенным булыжником спуском. Улица эта проходила сквозь весь город и образовывала главную его артерию, от которой в направлении от реки уходили улочки и переулки, становившиеся по мере удаления от центра все тише и травянистее. Вот там-то, на одном из довольно тихих перекрестков, и стоял наш дом. В один из своих приездов Тюля сделала несколько очень точных этюдов из окон угловой квартиры тети Ани: в одну сторону виднелся небольшой прудик или наполненная талой водой большая яма; в перпендикулярном направлении - глухой забор со скрытым за ним прекрасным тенистым чужим садом; поверх забора видны только кроны довольно могучих лип, цветение которых наполняло в июне воздух сладчайшим медовым запахом. Тротуары этой улочки были выстланы двумя рядами широких квадратных плит известняка, мостовая - булыжником; все это делалось очень аккуратно и продуманно: мостовая была выпуклой и вода при дожде стекала к ее обочинам, где по также вымощенным канавкам текла в направлении сточных люков.
Кварталы между ул. Ленина и Волгой были застроены, пожалуй, лучшими домами; в них, я думаю, прежде жили хозяева и управители реки. Теперь, вернее тогда, в 1948 г., эти дома, как и весь город, как и вся страна, потеряли форму, потрескались, облупились, все в них подтекало, не закрывалось или, наоборот, не открывалось, и были они густо заселены озабоченным и нищеватым людом. Однако об этих домах и известных мне их обитателях - чуть позже.
Итак, театр! Здание его тоже имело явно дореволюционное происхождение и располагалось в одном из самых центральных кварталов города: рядом был огромный городской собор, сад с танцплощадкой, несколько кинотеатров обязательные "Арс" и "Юного зрителя", - кукольный театр и, наверное, рестораны, про которые я тогда не знал. Были, естественно, и магазинчики, но здешние были мне незнакомы, так как очереди за хлебом я отстаивал в других местах, а больше мне ничего и не доверялось.
Вот парадокс воспоминаний - хочешь рассказать об одном, а рассказ своим внутренним течением сносит тебя в совершенно неожиданном направлении. Итак, театр... Его я вспоминаю со въезда во двор, давно лишившегося когда-то, наверное, узорно-решетчатых ворот между двух уцелевших кирпичных стоек. Теперь о воротах напоминали только торчавшие из стоек мощные петельные стержни, глубоко изъеденные ржавчиной. Съезд с тротуара на проезжую часть улицы ограничивали невысокие каменные тумбы, предназначавшиеся когда-то для привязывания лошадей. Узкая горловина двора тянулась между двумя глухими стенами - справа театра, слева соседнего дома - и выводила к хозяйственным задам театрального здания со множеством дверей и дверец, какими-то огрызками железных лестниц, прилепленных к стенам, складом необходимых в театральном деле вещей, как-то: вечной кучи опилок, кусков фанерных стен с роскошными окнами и дверьми и проч. Из всего этого наиболее высоко я ценил опилки: они постоянно отсыревали, упревали и потому внутри были всегда горячими. Это их свойство я обнаружил, когда победно вонзил в тело кучи сабельный клинок, найденный где-то среди театрального хлама. Когда я выдернул его из поверженной кучи, он оказался обжигающе горячим - эффект, который я использовал впоследствии в качестве одного из козырей в отношениях с приятелями, оказавшись как бы хозяином этого спящего городского вулкана.
Со двора через одну из дверец можно было проникнуть в темные закоулки здания и через несколько поворотов арчатого коридорчика очутиться в бутафорской мастерской - царстве Анны Васильевны. Темноватая комната с мощной четырехугольного сечения колонной посреди, вдоль стен выстроены длинные рабочие столы, постоянный запах столярного клея и других бутафорских ингредиентов. Здесь фантазии тети Ани была дана и воля, и хоть какой-то материал для воплощения. Как нельзя кстати пришлись те навыки, которые она приобрела в Бурминском лагере (один из системы Карагандинских лагерей), когда оформляла спектакль "Забавный случай" по Гольдони, разрешенный к постановке в лагерной КВЧ для развлечения начальства и зеков. Наученной тамошним опытом, ей было легко здесь: бумага, клей, краски, тряпье, деревяшки - все имелось без особых ограничений. Например, роскошные резные золоченые рамы для портретов делались с помощью пропитанных клейстером газет, из которых лепился узорчатый рельеф, покрывавшийся после высыхания краской и бронзовым порошком - из зала это выглядело совершенно достоверно. Серебряные кубки - тоже техника папье-маше. Хуже бывало, когда героям по ходу действия, скажем, в пылу пирушки надо было, чокаясь, бить кубками друг о друга - выходило неожиданно глухо или, хуже того, картонно. Или герой выпивал отравленное питье и валился вместе с кубком на пол - стоны и шум падающего тела могли быть вполне натуральны, а вот падение кубка разрушало достигнутый эффект. Тем не менее выглядели эти папье-машевые поделки очень внушительно.
